И тут что-то стальное вошло к нему в душу:
– «Да, я знаю, чтó сделаю».
Осенила блестящая мысль: все так просто окончится; как это все не пришло ему раньше; миссия его – начерталась отчетливо.
Александр Иванович расхохотался:
– «Погань думала, что меня обойдет».
И почувствовал он опять очень сильный укол в коренной зуб: Александр Иванович, оторванный от мечтательства, ухватился за щеку; комната – мировое пространство – вновь казалася убогою комнатой; сознание угасало (точно свет луны в облаках); знобила его лихорадка и тревогой, и страхами, и медлительно исполнялись минуты; за папироскою выкуривалась другая, – до бумаги, до ваты…
Как вдруг… -
Гость
Александр Иванович Дудкин услыхал странный грянувший звук; странный звук грянул снизу; и потом повторился (он стал повторяться) на лестнице: раздавался удар за ударом средь промежутков молчания. Будто кто-то с размаху на камень опрокидывал тяжеловесный, многопудовый металл; и удары металла, дробящие камень, раздавались все выше, раздавались все ближе. Александр Иванович понял, что какой-то громила расшибал внизу лестницу. Он прислушивался, не отворится ль на лестнице дверь, чтобы унять безобразие ночного бродяги? Впрочем, вряд ли бродяга…
И гремел удар за ударом; за ступенью там раздроблялась ступень; и вниз сыпались камни под ударами тяжелого шага: к темно-желтому чердаку, от площадки к площадке, шел упорно наверх металлический кто-то и грозный; на ступень со ступени теперь сотрясающим грохотом падало много тысяч пудов: обсыпались ступени; и – вот уже: с сотрясающим грохотом пролетела у двери площадка.
Раскололась и хряснула дверь: треск стремительный, и – отлетела от петель; меланхолически тусклости проливались оттуда дымными, раззелеными клубами; там пространства луны начинались – от раздробленной двери, с площадки, так что самая чердачная комната открывалась в неизъяснимости, посередине ж дверного порога, из разорванных стен, пропускающих купоросного цвета пространства, – наклонивши венчанную, позеленевшую голову, простирая тяжелую позеленевшую руку, стояло громадное тело, горящее фосфором.
Это был – Медный Гость.
Металлический матовый плащ отвисал тяжело – с отливающих блеском плечей и с чешуйчатой брони; плавилась литая губа и дрожала двусмысленно, потому что сызнова теперь повторялися судьбы Евгения [321]; так прошедший век повторился – теперь, в самый тот миг, когда за порогом убогого входа распадались стены старого здания в купоросных пространствах; так же точно разъялось прошедшее Александра Ивановича; он воскликнул:
– «Я вспомнил… Я ждал тебя…»
Медноглавый гигант прогонял чрез периоды времени вплоть до этого мига, замыкая кованый круг; протекали четверти века; и вставал на трон – Николай; и вставали на трон – Александры [322]; Александр же Иваныч, тень, без устали одолевал тот же круг, все периоды времени, пробегая по дням, по годам, по минутам, по сырым петербургским проспектам, пробегая – во сне, наяву, пробегая… томительно; а вдогонку за ним, а вдогонку за всеми – громыхали удары металла, дробящие жизни: громыхали удары металла – в пустырях и в деревне; громыхали они в городах; громыхали они – по подъездам, площадкам, ступеням полунощных лестниц.
Громыхали периоды времени; этот грохот я слышал. Ты – слышал ли?
Аполлон Аполлонович Аблеухов – удар громыхавшего камня; Петербург – удар камня; кариатида подъезда, которая оборвется там, – каменный тот же удар; неизбежны – погони; и – неизбежны удары; на чердаке не укроешься; чердак приготовил Липпанченко; и чердак – западня; проломить ее, проломить – ударами… по Липпанченко!
Тогда все обернется; под ударом металла, дробящего камни, разлетится Липпанченко, чердак рухнет и разрушится Петербург; кариатида разрушится под ударом металла; и голая голова Аблеухова от удара Липпанченко рассядется надвое.
Все, все, все озарилось теперь, когда через десять десятилетий Медный Гость пожаловал сам и сказал ему гулко:
– «Здравствуй, сынок!»
Только три шага: три треска рассевшихся бревен под ногами огромного гостя; металлическим задом своим гулко треснул по стулу из меди литой император; зеленеющий локоть его всею тяжестью меди повалился на дешевенький стол из-под складки плаща, колокольными, гудящими звуками; и рассеянно медленно снял с головы император свои медные лавры; и меднолавровый венок, грохоча, оборвался с чела.
И бряцая, и дзанкая, докрасна раскаленную трубочку повынимала из складок камзола многосотпудовая рука, и указывая глазами на трубочку, подмигнула на трубочку:
– «Petro Primo Catharina Secunda…» [323]
Всунула в крепкие губы, и зеленый дымок распаявшейся меди закурился под месяцем.
Александр Иваныч, Евгений, впервые тут понял, что столетие он бежал понапрасну, что за ним громыхали удары без всякого гнева – по деревням, городам, по подъездам, по лестницам; он – прощенный извечно, а все бывшее совокупно с навстречу идущим – только призрачные прохожденья мытарств до архангеловой трубы [324].
И – он пал к ногам Гостя:
– «Учитель!»
В медных впадинах Гостя светилась медная меланхолия; на плечо дружелюбно упала дробящая камни рука и сломала ключицу, раскалялся докрасна.
– «Ничего: умри, потерпи…»
Металлический Гость, раскалившийся под луной тысячеградусным жаром, теперь сидел перед ним опаляющий, красно-багровый; вот он, весь прокалясь, ослепительно побелел и протек на склоненного Александра Ивановича пепелящим потоком; в совершенном бреду Александр Иванович трепетал в многосотпудовом объятии: Медный Всадник металлами пролился в его жилы.
Ножницы
– «Барин: спите?»
Александр Иванович Дудкин сквозь тяжелое забытье смутно слышал давно, что его теребили.
– «А, барин?…»
Наконец открыл он глаза и просунулся в хмурый день:
– «Да барин же!»
Голова наклонилась.
– «Чтó такое?»
Александр Иванович сообразил только тут, что протянут на козлах.
– «Полиция?»
Угол жаркой подушки торчал у него перед глазом.
– «Никакой полиции нет…»
Темно-красное прочь ползло по подушке пятно – брр: и – мелькнуло в сознании:
– «Это – клоп…»
Он хотел приподняться на локте, но снова забылся.
– «Господи, да проснитесь…»
Он приподнялся на локте:
– «Ты, Степка?»
Он увидел струю бегущего пара; пар – из чайника: у себя на столе он увидел и чайник, и чашку.
– «Ах, как славно: чаек».
– «Что за славно: горите вы, барин…»
Александр Иваныч с удивленьем заметил, что он не раздет; даже не было снято пальтишко.
– «Ты тут как очутился?»
– «Я тут к вам позашел: забастовка – на оченно многих заводах; полицию понагнали… Я тут к вам позашел, тоись, с Требником».
– «Да ведь, помнится, Требник у меня».
– «Что вы, барин: это вам померещилось…»
– «Разве мы вчера не видались…»
– «Не видались – два дня».
– «А мне думалось: мне показалось…»
Чтó думалось?
– «Захожу нынче к вам: вижу – лежите и стонете; разметались, горите – в огне весь».
– «Да я, Степка, здоров».
– «Уж какое здоровье!… Я тут вам чайку вскипятил; хлеб принес; калач-то горячий; попьете – все лучше. А что так-то валяться…»
Ночью в жилах его протекал металлический кипяток (это вспомнил он).
– «Да – да: жар, братец мой, ночью был основательный…»
– «И не мудрено…»
– «Жар во сто градусов…»
– «Ат алхаголю и сваритесь».
– «В собственном кипятке? Ха-ха-ха…»
– «Что ж? Сказывали: у одного алхагольного человека изо рта дымки бегали… И сварился он…»
Александр Иванович усмехнулся нехорошей улыбкой.
– «Допились уж до чертиков…»
