– «!»

– «Это – отказ: бесповоротный отказ. Можете так передать. И прошу меня оставить в покое…»

На лице Николая Аполлоновича при этом отразилось смущение, будто даже испуг.

Николай Аполлонович повернулся; и, вертя тяжеловесную свою трость, Николай Аполлонович бросился по ступенькам обратно, будто бросился в бегство.

– «Да постойте, да стойте же», – заспешил за ним и Александр Иванович Дудкин и почувствовал под ногами дробь летящей ступенями лестницы.

– «Николай Аполлонович?»

У выхода он поймал Аблеухова за рукав, но тот вырвался. На Александра Ивановича Николай Аполлонович повернулся; Николай Аполлонович чуть дрожащей рукою придерживал поля своей ухарски заломленной шляпы; и, храбрясь, выпалил он полушепотом:

– «Это, так сказать… гадко… Вы слышите?»

Припустился по дворику.

Александр Иванович на мгновение ухватился за дверь; Александр Иванович почувствовал сильнейшее оскорбление – ни за что, ни про что; он секунду помедлил, соображая, чтó теперь ему предпринять; непроизвольно он задергался; непроизвольным движением обнаружил свою нежнейшую шею; и потом в два скачка он нагнал беглеца.

Он вцепился рукой в отлетающий от него черный край итальянской накидки; обладатель накидки тут стал вырываться отчаянно; на мгновение они забарахтались между сложенных дров и в борьбе что-то упало, прозвенев по асфальту. Николай Аполлонович с приподнятой палкой отрывисто, задыхаясь от гнева, стал выкрикивать громко уже какую-то недопустимую и, главное, оскорбительную свою ерунду: оскорбительную для Александра Ивановича.

– «Это вы называете выступлением, партийной работой? Окружить меня сыском… Всюду следовать за мной по пятам… Самому же во всем разувериться… Заниматься чтением Откровения… Одновременно выслеживать… Милостивый государь, вы… вы… вы…»

Наконец, снова вырвавшись, Николай Аполлонович Аблеухов побежал: они летели по улице.

Улица!

Как она изменилась: как и ее изменили эти суровые дни!

Там вон – те чугунные жерди решетки какого-то садика; в ветер бились багряные листья там кленов, ударяясь о жерди; но багряные листья уже свеялись; и суки – сухие скелеты – одни там и чернели, и скрежетали.

Был сентябрь: небо было голубое и чистое; а теперь все не то: наливаться потоком тяжелого олова стало небо с утра; сентября – нет.

Они летели по улице:

– «Но позвольте, Николай Аполлонович», – не унимался взволнованный и разобиженный Дудкин, – «вы согласитесь, что теперь без объяснения нам расстаться нельзя…»

– «Больше нам не о чем говорить», – сухо отрезал Николай Аполлонович из-под ухарски загнутой шляпы.

– «Объяснитесь толковее», – настаивал в свою очередь Александр Иванович.

Обида и беспокойное изумление изобразились в дергавшихся чертах; изумление, скажем мы от себя, было тут неподдельным, и столь неподдельным, что Николай Аполлонович Аблеухов неподдельность того изумления вопреки рассеянью гнева не мог не заметить.

Он обернулся и без прежней запальчивости, но с какою-то плаксивою злостью затараторил стремительно:

– «Нет, нет, нет!… О чем еще там объясняться?… И не смейте оспаривать… Сам я вправе потребовать величайшей отчетливости… Сам-то я ведь страдаю, не вы, не товарищ ваш…»

– «Что?… Да что же?»

– «Передать узелок…»

– «Ну?»

– «Без всякого предупреждения, объяснения, просьбы…»

Александр Иванович густо весь покраснел.

– «И потом в воду кануть… Чрез какое-то под ставное лицо угрожать мне полицией…»

Александр Иванович при этом незаслуженном обвинении нервно дернулся к Аблеухову:

– «Остановитесь: какая полиция?»

– «Да, полиция…»

– «О какой вы полиции?… Что за мерзость?… Что за намеки?… Кто из нас невменяем?»

Но Николай Аполлонович, чья плаксивая злость перешла снова в ярость, прохрипел ему в ухо:

– «Я бы вас», – раздался его хрип (оскаленный рот улыбался, казалось: кусая, кидался на ухо)…

– «Я бы вас… вот сейчас – вот на этом вот месте: я бы… я… среди белого дня в назидание этой вот публике, Александр Иванович, мой милейший…» (он путался)…

Там вон, там… -

Из того резного окошка того глянцевитого домика в летний вечер июльский на закат жевала губами все какая-то старушоночка (– «Я бы вас…», – донеслось откуда-то издали до Александра Ивановича); с августа затворилось окошко и пропала старушка; в сентябре вынесли глазетовый гроб; за гробом шла кучка: господин в потертом пальто и в фуражке с кокардою; с ним – семеро белобрысых мальчат.

Был гроб заколочен.

(– «Да-с, Александр Иванович, да-с», – донеслось откуда-то до Александра Ивановича).

После в дом зашныряли картузы и обшваркали лестницу; говорили, будто бы за стенами там фабрикуют снаряды; Александр Иванович знал, что тот самый снаряд принесен был сперва к нему на чердак – из этого домика.

И тут вздрогнул невольно.

Как странно: возвращенный грубо к действительности (странный он был человек: думал о домике в то самое время, когда Николай Аполлонович кидал ему свои фразы…) – ну, так вот: из невнятного бреда сенаторского сынка о полиции, решительном и бесповоротном отказе, Александр Иванович понял

– «Слушайте», – сказал он, – «немногое, что мне понятно, в вашей речи понятно, это – вот только что: весь вопрос в узелке…»

– «О ней, разумеется: вы мне собственноручно передали ее на хранение».

– «Странно…»

Странно: разговор происходил у того самого домика, где бомба возникла: бомба-то, ставши умственной, описала правильный круг, так что речь о бомбе возникла в месте возникновения бомбы.

– «Тише же, Николай Аполлонович: непонятно мне, признаться, волнение ваше… Вы вот меня оскорбляете: чтó же вы видите предосудительного в поступке моем?»

– «Как чтó?»

– «Да, чтó подлого в том, что партия», – слова эти произнес шепоточком он, – «вас просила до времени поберечь узелок? Вы же сами были согласны? И – все тут… Так что если вам неприятно у себя узелочек, то ничего мне не стоит за узелком забежать…»

– «Ах, оставьте, пожалуйста, эту мину невинности: если бы дело касалось одного узелка…»

– «Тсс! Потише: нас могут услышать…»

– «Одного узелка, – то… я бы вас понял… Не в этом дело: не притворяйтесь несведущим…»

– «В чем же дело?»

– «В насилии».

– «Насилия не было…»

– «В организованном сыске…»

– «Насилия, повторяю же, не было: вы согласились охотно; что ж касается сыска, то я…»

– «Да, тогда – летом…»

– «Что летом?»

– «В принципе я соглашался, или, верней, предлагал, и… пожалуй… я дал обещание, предполагая, что принуждения никакого не может тут быть, как и нет принуждения в партии; а если тут у вас принуждение, то – вы просто-напросто шаечка подозрительных интриганов… Ну, что ж?… Обещание дал, но разве я думал, что обещание не может быть взято обратно…»

– «Постойте…»

– «Не перебивайте меня: разве я знал, что самое предложение они истолкуют так: так повернут… И мне – это предложат…»

– «Нет, постойте: я все-таки вас перебью… Это вы о каком обещании? Выражайтесь точнее…»

Александру Ивановичу тут смутно припомнилось что-то (как, однако, он все позабыл!).

– «Да, вы о том обещании?…»

Вспомнилось, как однажды в трактирчике сообщила особа ему (мысль об этой особе заставила его пережить неприятное что-то) – особа, то есть Николай Степаныч Липпанченко, – ну, так вот: сообщила, что будто бы Николай Аполлонович – фу!… Не хочется вспоминать!… И он быстро прибавил:

– «Так ведь я не о том, так ведь дело не в том».

– «Как не в том? Вся суть – в обещании: в обещании, истолкованном бесповоротно и подло».

– «Тише, тише, Николай Аполлонович, что тут по-вашему подлого? И где – подлость?»

– «Как где подлость?»

– «Да, да, да: где? Партия вас просила до времени поберечь узелок… Вот и все…»

– «Это по-вашему все?»