Там – два окна; там старик этот пестрый просунулся носом и черной заплатою; там – ее смысл, ее жизнь, ее все!

Вырезаясь из неба, под звездами

Утро.

Какая-то вся осердеченно быстрая; воздух меняла, когда прибирала; очки, разрезалка, флакон, – при руке; свечу – прочь, потому что боялся: жегло, – злое, желтое – жгло.

Все-то линии рук рисовали ему синусоиды; точно крылатая; мысли – звук рун; ей под горло от груди, от радостной арфы, как руруру-ру!

Точно гром!

В белом фартучке сядет при кресле; и глаз свой, то котий, то ланий – к нему; а дежурство отбыв, – появляется снова.

Из вечера мглового месяц – перловый; белясы метлясые травы; а лист – шелестит; окно – настежь; из кресла – Иван, брат, – осетрий свой нос растаращит на месяц ноздрями, пещерами; усом, как граблею, в окна кусается: с лаями; трясоголовый, растрепанный; глаз, как огонь.

Кто-то станет и скажет в окно:

– Дуролопа!

– А вы бы потише.

И – штору опустит; и – слушает бред: —

– Перетертую тряпку Том,

Пес, —

принес.

В дом.

Ее ел, костогрыз!

А потом, —

Кто-то, —

Ком

грязный грыз

Тряпки трепаной.

Раз он, халат расплеснув, лоб утесом поставив, забил разрезалкой по воздуху, громко вылавливая – стишок, собственный:

Знаки Зодиака

Строят нам судьбу:

Всякая собака

Лает на луну.

Истины двоякой

Корень есть во всем:

В корне взять, – собака,

Не дерись с котом.

Серафима Сергевна – рукой за флакон: чувства – дыбом в нем; волосы – дыбом; трет голову; свои седины, протертые одеколоном, в простертые дымы годин, точно в сон, – клонит он.

Появилась с котом:

– Кот, котище!

В колени. Котище – рурычит; катают кота; кот – в ца-рап; а «Иван» – в уверенье, что он кота на голову надевал: вместо шапки; и коту – принялись приучать, чтобы, вытравив старую ассоциацию, новую в память, поставить.

– Вот, – Васенька!

– Очень забавная штука!

И сел, губой шлепнул, – с котом.

Но лукавую шутку подметивши в бреде; она эту шутку выращивала, чтоб отвлечь от страданья; лукавец за шуткою, как из норы, вылезал; и с посапом смотрел, как она представляла – оленя, слона.

Где страданье, как громами, охало, на состраданье переводила страдание.

Повесть страдания – совесть сознания.

Солнцем над тьмою страдания – самосознание: вспыхнуло!

____________________

Вспыхнуло из-за спины; круто перевернулся; и – видел: блеск белый живой, электрической лампочки: комната; в ней у окна он стоит, прислонясь, вырезаясь на небе, усеянном звездами; то – отраженье от зеркала.

Вот же он!

Дело ясное

Серый халат с отворотами – стертыми, желтыми? Как? Не на нем? На нем – пестрый, – халат был подарен Нахрай-Харкалевым, профессором и знаменитым ученым, объездившим свет; он приехал из Индии, с белоголовых высот гималайских с мурмолкой малайской; года, нафталином засыпанный, прятался; вынут, надет; а мурмолка – на столике: вместе с футляром очков, с разрезалкою, – вот!

И прошлепал он к зеркалу – глазом вцепиться в квадратец повязки.

– Сто сорок сорок! Почему-с? И – откуда?

Глазную повязку поправил.

Коричневый клок волос – где? Обвисает, как снегом, нестриженым войлоком: видно, не красился.

Как вырос нос? Щека, правая, – всосана ямою, шрам, процарапанный ярко, – вишневого цвета: стекает в усищи, которые выбросились над губами, как грабли над сеном: седины свои ворошить.

– Дело ясное!

Взаверть, – свою завернувши ноздрю, закосив на себя самого через плечо; на плече он серебряный волос увидел; серебряный волос с халата он снял.

Тут малютка какая-то, – барышня очень приятная, за руку взявши, от зеркала прочь повела:

– Не полезно, профессор, разглядываться!

Кабинетик был маленький; в темно-зеленых обоях себя повторяла фигурочка: желтая, с черным подкрасом.

Где туго набитые книгой шкафы?

Вот – кровать; стены белые, гладкие, с голубоватой холодной каемкою; коврик.

– Скажите пожалуйста!

Жмурился, точно от солнца, внимая себе:

– Ничего-с… Образуется…

Образовалась же комната – все-таки: было то – чорт знает что!

– Извините, я – кто, с позволенья заметить?

– Профессор Коробкин.

– Как так? Быть не может!

И руки потер: формуляр его ввел в овладение именем, отчеством, званием, рядом заслуг пред наукой; и – «Каппой» – звездою.

Припомнилось, —

– как Млодзиевский его волочил, точно козлище, в аудиторию – кланяться в щелки ладошей и в гавк голосов сквозь гвоздику кровавую; этот венок перед ним два студента держали, а Штернберг, астроном, огромную, «Каппу», – звезду, в отстоянии тысячи солнечных лет, – подносил!

Десять чортов, – или тысяч пустых биллиоников, лучше сказать, километров, его отделили с тех пор от… «Коробкина»?

– Каппа-Коробкин!

Тут он, положивши на сердце футляр от очков, как державу, другою рукой разрезалкой взмахнувши, как скипетром, над своим царством, над «Каппой», звездой, – депутацию встретил, иль…: личико высунулось, на одно став колено под ним; эта белая тень на халате, малютка, ему оправляла… – как-с, как-с, нет позвольте-с, – …штаны?

– Я и сам-с!

И к окну отошел: подтянуться.

Серебряно-синий издрог бриллианта, звезды, встал в окне; в размышленье ударился он, оправляя штаны: небо – дно, у которого сорвано всякое дно, потому что оно – глазолет: сквозь просторы атомных пустот; где протоны – сияют, как солнца; созвездья – молекулы; звездное небо, – вселенная, клеточка: звездного или небесного тела, в которое он, как в халат, облечен.

И он выкинул, рявкнув, в окно разрезалку свою.

– Макромир, – как сказал Фурнье д’Альб.

И увидел: с ним вместе в окошко знакомое, будто Надюшино, дочкино, личико, – высунулось; и ему из окна объяснил: небо – дно, у которого сорвано дно; и оконный квадрат, ими вместе распахнутый в небо, – распахнут из неба же.

– Небо, – наш синий родитель: протон; так сказать, электронное солнце!

Тут поняв, что – сад пред ним: зазаборный домок на припеке желтел в мухачах – в этом месте; и Грибиков шел проветряться; а тут – что такое теперь? – Неизвестный подъезд? – Над подъездом какая-то твердая морда из камня морочила.

– Где ж переулок?

– Какой?

– Табачихинский?

– Девкин!

– Взять в толк!

И – умолк.

Не сказал, что тревожится: память отшибло; вчера же он ехал к Матвею Матвеевичу Кезельману, к кассиру Недешеву, с дачи, в Москву, получать свое жалованье и с Матвеем Матвеевичем о делах перекинуться; пер он полями на станцию: и собиралась гроза; встала желтая тучища; после ж, – ударила молния.

Деньги-то, жалованье: получил и – куда-то засунул! «Фу, – чорт!» и похлопал себя по штанам: они пусты.

____________________

Актер входит в роль, ее даже не зная; и – он: он трудился над ролью «Коробкин».

Коробки ломались

Его навещали: пришел Задопятов:

– Уф, – сам я стал одр: умерла Анна Павловна.

Он – не расслышал: зажмурился, пальцами отбарабанив, внимая себе, как другому.

– Будь бодр: чего доброго, – встанет твоя Анна Павловна.

– Да умерла, – говорю.

– А… Взяв в толк…

И – умолк.

Приходила сюда Василиса Сергевна:

– Мы – что; мы – живем: а вот Надя твоя долго жить приказала…

– Что ж: я поживу еще…

Видно, – не понял; вдруг – понял он:

– Наденька?… Как?

И из глаза, единственного, – в три ручья!

____________________

Громко фыркая, плачась, что вот он – один и что некому плакаться, протопотошил с неделю под дверью; и выплакался, положив седину, на колени: к сестре.