Женька смотрела на Валентина со стороны вполне объективно, как полагала, и удивлялась, почему даже от одного его вида – прямые некрасивые волосы, нос, брюки, не сильно глаженные, – сердце в ней начинало неудержимо расти и теплеть. Горячее, оно поднималось куда-то к горлу, ударяло в голову, заполняло всю Женьку. Насильственно разрушая в себе странную, ослабляющую немоту. Женька позвала громче, чем хотела:
– Валентин!
Валентин обернулся сразу всем телом. Будто бросился, оставаясь на месте. Женька прямо почувствовала, как ему хотелось броситься, но он сдержался. Просто шагнул навстречу. Хорошие порывы мы всегда пересиливаем, это мы умеем. Только лицо его открыто светилось Женьке. Смеющееся, бесшабашное, родное лицо с честными глазами. Это мать почему-то любила повторять: «У Валика честные глаза». Почему-то это ее особенно трогало.
– Почему так долго? – сказал Валентин.
– А знаешь… – начала Женька. Всю дорогу она предвкушала, как сама ему сообщит и как он подпрыгнет.
– Про дом? – засмеялся Валентин. – Знаю. Я уже в комиссионный звонил. Не верю.
Он обхватил Женьку за плечи, придвинулся близко-близко лицом и потерся о ее висок носом, холодным, как у собаки. Женька почувствовала себя неприлично счастливой оттого, что он, большой и сильный, не стыдится беспомощной нежности. Что бы там ни говорили ханжи насчет великой сдержанности на людях.
– Правда?! – сказал Валентин.
– Ей-богу, честное комсомольское, – поклялась Женька. – В следующую субботу уже деньги вносить…
Краем уха она слышала, как девушка в телефоне-автомате исступленно кричала в трубку: «Нет, сейчас не могу!… Да, дела!… Ну вот, буду я тебе сейчас объяснять!…» Женька тихонько взяла Валентина за рукав и отвела подальше от автомата, в другую сторону от проходной. И хотя они с Валентином все время разговаривали, Женька и оттуда слышала девушку из автомата. И убедилась, что тон ее стал спокойней, беспорядочные взмахи рук прекратились. Девушка вполне разумно договорилась с кем-то, кажется с Катей, встретиться в семь часов у танцплощадки. Женька даже похвалила себя, что сделала доброе дело. Жаль, подруга Катя об этом не узнает.
– Ты не опоздаешь? – забеспокоился Валентин. Пока они стояли, поток к проходной поредел, и теперь только торопливые одиночки гулко хлопали входными дверями. Вот-вот начиналась вторая смена.
Женька взглянула на часы, убедилась, что времени в обрез, и не тронулась с места. Только спросила, вспомнив:
– А ты проспал, да? И часы не успел надеть?
Женька не разбиралась в часах, но у Валентина были какие-то особенные, редкие, швейцарские. Дядя его ездил куда-то за границу монтировать оборудование и привез. А Валентин купил у него. Не потому, что швейцарские, – наплевать, наши не хуже ходят, – а просто форма занятная, не спутаешь, надоели у всех кругляшки на руках, как бирки. Женька смеялась, что будет держать эти часы в серванте вместо сервиза, пусть люди завидуют.
– Я их Васе из механического загнал, – беспечно сказал Валентин. – Он давно подговаривался, а как сказали про дом, я сразу пошел и продал. Еще бы чего загнать!…
Женька хотела расстроиться – единственную вещь в будущем доме продал! – но не смогла и расхохоталась. Женьку всегда поражала его оперативность. Они с матерью только еще вздыхают – где наскрести до субботы, а Валентин уже прямо в цехе, не отходя от станка, озолотился. Хорошо хоть не даром отдал. Женька знала и любила в нем эту манеру – безболезненно расставаться с вещами. Осенью у напарника стащили плащ, так Валентин в тот же день подарил ему свой, потому что там дети и прочие сложности. Убедил, что все равно собирался выкинуть, в таком плаще только на картошку ездить, а он купит себе итальянскую «болонью». Так и пробегал все дожди в пиджаке. Кооператив давно вогнал их в жесткий режим экономии…
– Они мне все равно надоели, – на всякий случай счел нужным соврать Валентин. – Я себе будильник куплю.
– Ладно, – сказала Женька, прикидывая про себя, без чего действительно можно сейчас обойтись. Без зимнего пальто, например. Поскольку впереди лето. А потом можно к осеннему сделать ватиновую подкладку. Швейцарские часы положили неплохое начало.
– За свою цену отдал, – сказал Валентин. – Минус амортизация, плюс заграница…
Улица подозрительно опустела. Из проходной высунулась тетя Вера, вахтерша, язвительная старуха. Неторопливо огляделась, подобрала метлу, завалявшуюся у входа, осведомилась у Женьки:
– На смену-то не пойдешь? Загуляла?
– Как? – спохватилась Женька. – Разве уже?
– Минута как прозвонили, – с удовольствием сообщила тетя Вера.
Она бы могла, конечно, и раньше сказать, едва высидела у себя в проходной эту минуту, по часам, но молодых не грех проучить, чтоб не табунились перед предприятием, знали чувствам место. Выговор вкатят за опоздание, другой раз думать будут. Месяц обнямши побегают, а товарищеский суд потом разбирай. Тетя Вера целый год была заседателем, навидалась. Эти-то двое, правду сказать, давно парно ходят, к другим минут через пять бы вышла, не ране…
Женька бегом кинулась в проходную. Уже в дверях все-таки оглянулась, не удержалась. Валентин уходил в сторону сквера, решительно и прямо ступая. Прямые длинные волосы разметало ветром. Никогда он не постоит, не посмотрит вслед. Не любит смотреть вслед. А Женька даже из окна провожала его взглядом, пока не свернет за угол. Это, наверное, чисто женская черта – уметь провожать. И при каждом прощании обмирать сердцем.
Кратчайшим путем, через «ручную калибровку», Женька помчалась в цех. На участке ручной калибровки режут слюду ножницами по пластмассовому шаблону. Ножницы большие, с отделениями для пальцев. И мозоли от них тоже большие, твердые, безболезненные, когда привыкнешь. Как легка на вид любая физическая работа – ножницы так и порхали. А Женька как-то попробовала, они тяжелы, как топор, морщат слюду и срезы. Ни одной пластины без брака не вырезала.
Женька осторожно, без звука, толкнула дверь и вошла к себе в цех. Мастера, Ольги Дмитриевны Приходько, не было видно, значит, обойдется без внушений. Женька облегченно вздохнула, перевела дух, даже в зеркало заглянула, пока влезала в халат. Туго, в талию, перетянула себя поясом. Служебный халат сразу заиграл: карманы и пуговицы проступили кокетливой отделкой. Женька попробовала дышать – ничего не вышло, пришлось чуть-чуть отпустить пояс, вид сразу потерялся. Спрятала волосы под косынку, по инструкции, покосилась на зеркало, чуть сдвинула косынку, будто случайно волосы выбились. Теперь – порядок.
Уборщица, торопясь кончить, заметала сор в угол. Пыль поднималась вверх прямо над ней, танцевала в воздухе и оседала быстро на пол, откуда взялась. Это была «сухая уборка». В пересменок на мокрую недоставало минут. Уборщица и так мела сразу двумя вениками, применяла «рацию», рационализацию то есть.
Веники блестели мелким слюдяным блеском, как всё в цехе. Этот тусклый блеск Женька знала по своим платьям, рубашкам, тапкам. Они все приносили его с фабрики, и он неискоренимо поселялся в квартирах – в шкафах, в занавесках, в одежде. Семь лет прошло, а в двух отцовских костюмах, которые мать чистила и берегла, все еще попадалась слюда, мельчайшая серебристая крошка…
Пока Женька возилась, смена по-настоящему началась. Вразнобой, не сливаясь еще в единый рабочий гул, затюкали прессы. С первого удара ритмично и четко – у старых штамповщиц, опытных. Будто и не было еще час назад торопливой кухонной стряпни, рядовой постирушки на всю семью, головной боли от привычного недосыпа, ссоры с угрозой ремня для сына-пятиклассника. Неуверенно, с холостыми перебоями – у девчонок-учениц, как всегда в начале смены. Когда пресс еще не слушается ноги, лязгает будто сам по себе, сопротивляется твоей силе. Хоть беги к мастеру и заявление подавай. Но тут, в какой-то неуловимый момент, нога сама, без твоего даже участия, вдруг ловит нужный ритм, и пресс начинает чисто и звонко выстукивать: «Клац!» И опять: «Клац!» И еще и еще: «Клац!» Чисто и ровно, как зубами о край стакана. И уже ни о чем постороннем не думается. Не хочется думать. И только руки ловко пинцетом выхватывают из пресса конденсаторную шаблонку. Направо, направо, направо. Стоп, налево – в брак. И снова: «Клац! Клац!» Направо. Направо…
