Однажды государь сказал Елене:

– Что бы ты не съездила к святому Пафнутию? Далеконько, правда… Да ведь и матери ж моей, сказывают, святитель в таком деле помог.

– На край света поеду, лишь бы в угоду тебе, государь! – отозвалась Елена.

Сборы были недолгие. Несмотря на конец сентября, погода стояла чудная. И вскоре по дороге в боровской Пафнутьев монастырь выступил длинный поезд, центром которого являлась колымага Елены.

Сам Василий, за недосугом, поехать не мог, а послал с ней князя Михаила Глинского, дядю ее, да Ивана Овчину с людьми.

Вся поездка прошла, как миг один, как сон для княгини молодой и для ее телохранителя верного. Вокруг, не считая челяди, все люди близкие, родные, ее дядя, его сестра… Этикет, все разряды и чины – забыты… Осеннее ясное небо над головой. Сжатые нивы желтеют по сторонам… Золотятся рощи березовые, покрытые пожелтелым осенним покровом… Дрожит багряными листами осина по перелескам… Тянут стаи птиц на юг…

– Туда бы и мне за ними! – вырвалось как-то у княгини, заглядевшейся ввысь. – Они пролетят над Литвою далекой, над родиной моей…

– Да разве так уже плохо тебе с нами здесь, княгинюшка светлая? – отозвался Иван, ехавший поручь колымаги и не сводивший глаз со своей госпожи.

Елена взглянула на него, покраснела отчего-то и невнятно промолвила:

– Нет. Сейчас – хорошо!

Прибыли наконец в обитель.

Приняли их честь честью. Княгиня отдохнуть пошла. Князь Глинский и Овчина, по зову настоятеля, явились на трапезу.

Тут, конечно, зашла речь о цели приезда великой княгини.

– Пафнутий – святитель, скоропомощник во всем! Он исполнит желание князево! – отозвался убежденным голосом настоятель, отец Илларий.

– Верим, отче!.. Все от Бога. Он все посылает… – подтвердил князь Михаил Львович Глинский. – А, кстати, скажу, что мне на Литве еще, на родине прилучилось одного разу. На полеванье я был… Молодым еще… С хортами выезжаю… Доезжачих два, не то три – разъехались по следам… Я поотстал. Жду пока что. Спешился, на траву прилег да лежу себе. А так, по дороге, что лесом шла, двое плетутся… Крестьяне простые. Муж и жена, видно… Поклон, вестимо, отдали. Он – мужик как мужик. Худой, долговязый… Видно, немало лямку на веку потянул. А баба – красавица писаная. Прямо – крулева. Ответил я им на привет и пытаю: кто? да откуда? Назвали они себя. «А идем, – говорят, – из монастыря ближнего. Там, в кляшторе в самом, икона чудотворная… На второй, – говорит мужик, – я жене женат… И добыток немалый имею… Три хутора у меня. А детей нет. Сколько лет копил да трудился, и все придется не то чужим людям покидать, не то родичам, что хуже мне чужих… Вот и молю Бога, не даст ли утешения: дитя не пошлет ли?»

Поглядел я на него, на нее… Она, словно вишня, рдеет. Глаз не видно, до того ресницы густы да тяжелы опущенные. Ну, говорю: дай тебе Бог! А жене твоей – особенно… «Да, – говорит, – что женино, то и мое будет. Слышь, пан: очень ты от сердца мне пожелал. Не сбудется ли слово твое? Возьми, для счастья, хоть на короткий срок работницей жену мою себе на двор… Не корысти ради прошу. И не возьмем мы ничего с тебя… Позволь только, пан».

Подумал, подумал я и пытаю ее: «Пойдешь ли на короткое время со мной? Поживешь ли на дворе моем?» Совсем сгорела от сорому, бедная. Глянула быстро на меня, словно стрелой уколола, да и шепчет губами коралловыми: «Воля, – говорит, – мужняя и твоя. Возьмешь – пойду!»

Только мне и нужно было. Вскочил я на коня, взял ее на седло, назвал себя и говорю: «Ну, приятель, раньше чем через месяц – и глаз ко мне не кажи. Не пущу своей работницы». Дал шпоры коню и поскакал. Через месяц, по уговору, явился мужик, взял жену… Справлялся я потом: чудный хлопец, сын у него. Все меня холоп вспоминает, за доброе пожеланье благодарит…

И густым раскатистым смехом заключил свой рассказ вельможный князь.

– Все бывает… Все от Бога! – кивая задумчиво головой, проговорил игумен.

А Овчина сидел, погруженный так глубоко в какие-то размышления, что и не слышал, как кончилась трапеза, и опомнился только, когда ему сказали, что молиться надо.

Настала ночь. Горячо помолившись, Елена сидела у окна отведенной ей кельи, выходившего прямо в тенистый, чудно возделанный монастырский сад. И дивилась: отчего он так пуст? Отчего ни монахов, ни послушников не видно здесь в такую теплую, дивную, осеннюю ночь? Но потом она вспомнила, что двух-трех часов не пройдет после минувшей долгой, утомительной церковной службы, и снова выйдут из своих келий разбуженные братья, и снова потянутся под звуки колокола в ту же душную церковь, на новое долгое, утомительное бдение… Но показалось ей или кто-то ходит в саду?..

Нет, не ошиблась она… Сердце подсказало ей: это он. Ему тоже не спится. И скользит он тихо-тихо по аллеям темного монастырского сада, желая хоть на окно поглядеть, за которыми спит она, госпожа и властительница души его.

– Ты, Ваня? – почему-то тихо спрашивает она.

– Княгинюшка светлая… Ты сама… не спишь?.. – смешавшись почему-то, еле может выговорить этот могучий, статный витязь, сейчас робеющий, словно ребенок.

– Не сплю… Мои все заснули… Крепко… Не бойся… С дороги – умаялись… Подойди, поговорим…

И он подошел… И долго, до зари румяной толковали они…

Только когда к заутрене в колокол ударили, едва оторвался, отошел Овчина от кельи княгининой и долго все оглядывался на окно юной, тоскующей госпожи своей…

Утром княгиня Елена все святыни обошла монастырские, везде приложилась… Схимник, старец Савватий, благословил ее на чадородие и просфорой одарил…

Еще три чудные ночи провела Елена здесь, коротая их с Овчиною…

. . . . . . . . .

Весела и радостна приехала княгиня домой…

Все хорошие приметы да пророчества ей были по пути.

А месяца через два и князь великий Василий Иванович расцвел, словно моложе лет на тридцать стал. Великую тайну, зардевшись, поведала ему княгиня. А Челяднина, ее приближенная, подтвердила…

А через девять месяцев, 25 августа 1530 года, весело зазвонили все колокола московские, оповещая мир о радости великокняжеской, о рождении первенца, нареченного по деду Иваном, четвертым в роду князей московских.