И отпустил Иван молодого наперсника, пораженного речами юноши, которого все считали вздорным, распущенным блазнем-баловнем.

Когда услыхал Сильвестр от Адашева о речах таких царских, призадумался и сказал только:

– Одначе! Труднее нам будет управиться с отроком, чем мы и думали…

И снова кинулся за советом к Макарию.

Числа 2 апреля было, что бояре перед царем пререкались, а 12-го уж и пожары сильные в Белом городе загорелись-вспыхнули. Чуть не весь порядок, тысяча домов по старинному счету, в одном месте в Занеглименье как выкосило; по старой пословице – «злые воры обшарят, одни стены оставят». 20-го новое попущение Божие… Опять пожар лютый.

А в народе говор пошел:

– Господь за грехи карает. И сам царь молодой Богу неугодно живет. Скоморохи да бражники, не синклиты и стратиги – гости царю первые…

Дальше, как предвидел Адашев, разлив сильный речной после многоснежной зимы все низины затопил: Царицын луг за Москвой-рекой, и по сю сторону, по Варварке по самой, до Печерского угла, где монастыри стоят и торговые места… Словно остров, детинец высокий, Кремль белокаменный всплыл. Не мало людей и скота потопило… Трупы, гниль легла поверх земли… И в посадах, и в селах ближних. Убирать некому! Вода спала, жары пошли, хворь моровая началась.

Иван от поветрия, по совету дохтуров-лекарей своих, в пригородный дворец, верстах в пяти от Москвы, что в селе Островском, переселился. Там весело зажил. Не слыхать здесь ни мору, ни голоду. Веселье, пиры хмельные, хороводы разудалые. А кругом цепью стража стоит. Хворых людей ни пройти, ни проехать не пускают.

Глинский Юрий тут же. От отрока не отстает: на веселых пирушках – первый. Мастера пить литовские паны!

А опалы да кары строгие не унимаются. Совсем царь с пути сбит. Кто в разгульную минуту сумеет шепнуть слово злое про недруга своего Ивану, тот добьется цели, так дело и выйдет! Нынче – одних карает царь… Завтра – недругов этой партии гневом опалит. А через несколько дней одумается, всех помилует…

Тут-то, в селе Островском, в начале июня, 3-го числа, юного государя нашли посланцы псковские, земские жалобщики, человек всего семьдесят. Невмоготу стало Пскову от обиды боярской, от произволу наместничьего. Посадил им Глинский на шею дружка своего князя Турунтая, роду Пронских.

И прямой Турунтай! Кричит-гремит, казнями стращает безвинно. Тогда и смирится, когда сцапает, ухватит что-нибудь. Что увидит, домой волочет.

Давно ли вздохнуть торопились свободно псковичи, когда по ихнему прошению убрала княгиня Елена из Пскова дьяка Колтыря Ракова. Дьяк тот новые тяготы и налоги на людей налагал и не столько на Москву, в казну государеву их посылал, сколько в мошну свою складывал. А тут – Шуйского ставленники явились, разорили их. На смену последним – Турунтай явился.

И пошли псковские люди лучшие правды искать, царю жалобиться.

Допустили их на очи царские. В саду, под тенью, царь сидел-пировал… Стали они челом бить до земли, все семьдесят человек, как один.

Выступил по знаку цареву самый почетный из них. Высокий, мощный старик, вотчинник первый во Пскове и торговый человек богатый.

– Смилуйся, царь! – говорит. – Конец нам приходит!.. Свиреп наместник наш господин. Аки лев рыкающий, иский, да пожрет!.. А люди его яко звери хищные до нас, до хрестьян православных, до рабов твоих верных, осударь! Помилуй!.. Поклепцы на добрых людей клеплют, правеж, правят! Разбежались, почитай, все псковские добрые люди по иным городам. Честные шумны из монастырей своих и те в Новгород побежали. Легше им тамо живется!.. Подумай, осударь!.. Князь Андрей Шуйский великий злодей был, а Турунтай и того пуще… Злы дела его и на волостях, и на пригородах! Дела подымает старые, забытые. Пошлины тянет неправедные… На людех по сту рублей и боле!.. Помысли, осударь!.. Во Пскове майстровые люди все дела задарма ему делают. Нудит на то наместник-господин. А с богатых, знатных людей, силом же «поминки» берет великие… И хоботьем, и серебром, и куньями… Грамота твоя государева вольная, что Пскову дадена, как зерцало граду была. Да недолго. Бояре выборных наших не слушают, по ямам морят, чуть слово пикнешь… Жалились мы тебе – все зря… Не попусти, осударь!.. Вотчинников в разор разоряет. Чему рупь цена, в грош ценит, землю задарма отымает себе и похлебникам своим!.. Крестьян ямской гоньбой заморил. Каждый смерд последний, коли он с наместничьего двора, в избу любую идет, пьет-ест, куражится, орет: «Ямских подавай! По делу господаря-наместника ехать нужда приспела!..» Смилуйся, защити, осударь!.. Не наша земля одна, весь край обнищал!.. Застой, надежда-царь, за рабов за своих.

И, со слезами высказав свои обиды, повалились снова в ноги жалобщики.

Угрюм, не весел сидел царь. После обеда, к вечеру дело было, когда допустил он послов до себя! В компании поправлялся Иван.

После вчерашней ночи веселой и голова болит, и на душе что-то неладно, совесть скребет… Неподкупная она…

Вон Адашев, ясный, свежий, спокойный, с добрым лицом своим красивым, словно живой укор перед глазами Ивана стоит.

Даже злоба взяла царя… На ком-нибудь надо ее сорвать, выместить.

А тут еще раньше постарался Юрий Глинский, нашептал племяннику, что князю надо было… Про измену псковскую, про дела их старые, нехорошие против Москвы.

– И теперь, – шепнул Глинский, – неспроста послы эти посланы… С Новгородом Псков стакнулся… Идут там крамолы великие. От Москвы отпасть хотят. К Литве перекинуться!..

Поверил Иван, тем более что жалобщики неосторожно сами царю про ненавистный Новгород, про вольницу его напомнили. А тут еще и Коломна в памяти жива.

Не в добрый час попали послы!.. Плохо молились, видно, святым угодникам, когда в путь снаряжались.

С недоброй улыбкой заговорил Иван.

Знал Адашев улыбку эту, и даже сердце у него упало, когда мелькнула она на губах царя, как зловещая молния, предвестница большой грозы.

– Плохо вам, баете? Гм…

– Уж так плохо – и-и! Бяды! Слов нетути!..

– А игумны, отцы святые, в Новгород сбежали? Лучше, значит, тамо?

– Много легше, осударь милосливый!.. Новгородцы не простаки, как мы. В обиду себя и наместнику самому не дадут, не то что… Шуйские одни, бояре, чего у них стоят!.. Завсегда они Новугороду первые заступники… Вот и…