Адвокат умолкает, снимает очки и долго-долго разглядывает Матильду. Наконец говорит: «И вот что еще, моя бедняжка Матти. В списке потерь, составленном 8 января сержантом разбитой роты, наряду с различными другими чинами значатся убитыми „приданные батальону 6 января“ Клебер Буке, Франсис Гэньяр, Бенуа Нотр-Дам, Анж Бассиньяно и — раз уж ты хочешь все знать — Жан Этчевери».

Матильда подкатывает кресло к камину. Наступает пауза. Не оборачиваясь, она заставляет себя произнести: «Продолжайте, я слушаю».

Точно известно, что лейтенант медслужбы Жан-Батист Сантини, двадцати семи лет, погиб во время бомбежки в Комбле 8 января 1917 года. Его непосредственный начальник не помнит, давал ли он ему указание сделать перевязки приговоренным к смерти. Другу Офицеру этот довольно известный сегодня врач сказал следующее: «Послушайте, если бы такое имело место, я бы не забыл». Еще более определенно он высказался относительно фельдшера, якобы сопровождавшего лейтенанта Сантини: «Так там был еще и фельдшер? Два человека, в том числе врач, для перевязки пятерых солдат, вы смеетесь? Никогда бы я не отдал такого приказа!»

Точно известно, что в январе 1917 года на том же участке, что и хутор Танкур, куда якобы привели осужденных, располагался и драгунский полк. Друг Офицер получил доступ к документам этого полка и утверждает, что в них за 6 января нет никаких следов распоряжения о сопровождении приговоренных. Если только Эсперанца не спутал род войск, что более чем невероятно для бывалого солдата. Таким образом, это его утверждение тоже надо поставить под сомнение.

Пьер-Мари разговаривал с главным врачом госпиталя в Даксе и не смог добиться, чтобы Эсперанцу подозвали к телефону. Старик не покидает постели, совсем не разговаривает, ничего не помнит, за исключением имени школьной учительницы, которую он однажды разыграл в детстве и которую, плача, зовет по ночам.

Командир батальона, в котором Эсперанца служил в январе 1917 года, умер в тот же год. Но не на фронте, а от разрыва сердца во время семейного ужина. Его вдова никогда ничего не слышала ни про Угрюмый Бинго, ни о пятерых приговоренных к смерти, ни вообще о чем-то подобном: она ненавидела его рассказы о войне.

Вот так. Похоже, все, если не считать главного. Об этом Пьер-Мари узнал только сегодня во время обеда, что отметает всякие сомнения и закрывает дело.

Суд действительно состоялся. Действительно в помещении школы в Дандрешене, близ Сюзанны, на Сомме. Судили двадцать шесть солдат и двух капралов за нанесение себе увечий. Подобные факты, имевшие место в течение короткого промежутка времени, конечно, всполошили командование, ибо могли пагубно отразиться на дисциплине. Их судил военный трибунал 28 и 29 декабря 1916 года. Четырнадцать солдат и один капрал — Франсис Гэньяр — были приговорены к смерти, остальные — к разным срокам каторжных работ — от двадцати до тридцати лет.

Сложив листок, Пьер-Мари резко выпрямляется и подходит к камину, у которого сидит Матильда. Та говорит: «Не вижу оснований для закрытия дела. Все только начинается».

«Подождите, Матти. Я еще не закончил. Каким образом, вы думаете, мы получили все эти сведения?»

Ей представляется, что в армейских архивах сохранились протоколы заседаний военных трибуналов, какие-то следы.

Нет, его друг Офицер — пока — их не обнаружил, во всяком случае протокола заседания трибунала в Дандрешене, ничего такого. Но зато обнаружил нечто большее: имя капитана артиллерии «сильного по юридической части», о котором ей говорил Аристид Поммье после лодочных гонок, то есть самого защитника Манеша.

Матильда замирает и с бьющимся в горле сердцем смотрит на Пьера-Мари широко раскрыв глаза и разинув рот, став похожей на рыбу, выброшенную из воды. Тот несколько раз кивает головой, довольный произведенным эффектом. «Да-да, Матти, мой друг Офицер отыскал его».

Защитник Манеша, юрисконсульт из Лаваллуа, больше не практикует, живет на ренту и пенсию по инвалидности в компании кошек и котят в домике при каменоломне. Он потерял сына в бою при Эпарже, ногу в Шампани и жену во время эпидемии. Друг Офицер виделся с ним вчера днем у него дома и попросил рассказать о суде. И тут узнал очень важную вещь, которую оставил Пьеру-Мари на закуску: оказывается, все пятнадцать осужденных были помилованы президентом Пуанкаре 2 января 1917 года, за четыре дня до истории в Угрюмом Бинго. Смертный приговор был заменен им каторжными работами. Защитник Манеша получил уведомление о помиловании 4 января в своей части, а заинтересованное начальство, по-видимому, еще раньше, по телеграфу. Чего теперь стоят разговоры Эсперанцы?

Слегка придя в себя, Матильда говорит: «Мне не хочется обижать вашего друга Офицера, но уверен ли он, что такое уведомление вообще существовало?»

Пьер-Мари наклоняется к ней и говорит с таким металлом в голосе, что она даже откидывает голову: «Я сам его видел!»

Бывший юрисконсульт подтвердил наличие документа другу Офицеру, а Пьер-Мари сам мог читать и перечитывать его сегодня. В нем значится имя Жана Этчевери и еще четырнадцати осужденных. Он прочитал постановление о замене наказания, видел дату и подпись Раймона Пуанкаре. Разве можно себе представить, что кто-то осмелился не выполнить этот приказ?

Конечно же, нет, она так не думает. Но вдруг помилование пришло слишком поздно? Когда осужденных уже отправили? Они ведь говорили Эсперанце, что их два дня и две ночи мотали по фронту, пока не привели в разрушенный хутор — Танкур, не так ли? — где тот взял их под стражу.

Натолкнувшись на столь упорное желание убедить себя в невероятном, Пьер-Мари лишь качает головой. Чтобы помилование пришло слишком поздно! Тогда как она объясняет, почему их не расстреляли сразу после вынесения приговора, как бывало в те времена, когда действовали военно-полевые суды? После их упразднения закон предусматривал задержку исполнения приговора до решения президента Республики, с его правом на помилование. Стало быть, ждали этого решения. Оно могло поступить немного раньше, немного позже, но чтобы никогда — совершенно исключено. И повторяет: «Исключено».

На лице Матильды он читает, что она сомневается в столь очевидных вещах, и снова вздыхает. Потом говорит, что готов стать адвокатом дьявола.

Допустим, что Эсперанца рассказал чистую правду. Допустим, что ему действительно поручили сопровождать пятерых раненых, измученных осужденных в ту траншею на передовой. Я скажу тебе, о чем бы я подумал, будь я защитником. Командиры частей, где за шестнадцать дней были совершены одинаковые преступления, любой ценой хотят наказать виновных для острастки остальным. Они опасаются волны непослушаний, коллективного выхода из повиновения. Той самой волны, которая, по словам наших депутатов, весной обрушилась на всю армию. Вместо того чтобы дождаться решения президента, осужденных разбивают на три группы по пять человек и отправляют на разные участки фронта. Их перевозят с места на место и в конце концов теряют. Какое значение теперь имеет их помилование? Они умрут раньше. Вот; мол, что грозит за то, что они сделали. Их не имеют права расстреливать? Отлично! Тогда их связывают, выбрасывают на линию огня и предоставляют противнику покончить с ними. Когда же это происходит, их вносят в списки потерь полка. Даже родные ничего не узнают: «Убит врагом». Всех участников этой операции — офицеров, младших офицеров, солдат-пехотинцев, драгун, проводника поезда, лекарей, водителей грузовиков — разбрасывают по разным участкам, и они тонут в океане войны. Одни погибнут: мертвецы ведь молчат. Другие будут молчать, чтобы не иметь неприятностей или сохранить пенсию: подлость тоже нема. Третьи, после перемирия оказавшись на свободе, будут рассказывать своим детям, жене, друзьям совсем о другом, а не о гнусности, совершенной в зимний день на фронте в Пикардии. Почему? Им важно сохранить воспоминание о том, как они храбро дрались, чтобы дети гордились ими, чтобы жена могла рассказывать в магазине, что ее муж привел пятьдесят пленных из самых опасных пригородов Вердена. Среди тысяч людей на участке Бушавена остается только один неподкупный Даниель Эсперанца, который упорствует относительно того, что произошло в действительности 6, 7 и 8 января 1917 года: «То, что я видел, было убийством, покушением на наши законы, выражением презрения военных к гражданским властям».