— Василий, чего бабка мелет? — обратился он к молчавшему Голубеву.

— Ахинею несет! — буркнул бывший сержант, пряча глаза.

Старуха вернулась с банкой, наполненной темно-бурой жидкостью.

— Поминки будем справлять? — усмехнулся Серегин.

Старуха расхохоталась сочным, заливистым басом, от которого мухи перепуганно забились об оконное стекло. Гости пытались было отвертеться от подозрительного на вид напитка. Но баба Марья веско заметила:

— Грех от угощения отказываться. Садитесь, мальцы, за стол без лишних разговоров. Наливайте!

Она широким жестом указала на трехлитровую банку, — Сухая ложка рот дерет!

Бражка была кислой, как яблочный уксус. Голубев, сославшись на указания врачей, отказался. А баба Марья пила наравне с гостями. Она, что называется, с места взяла в карьер.

Через полчаса банка опустела. Старушенция перевернула посудину вверх дном и вылила из нее осадок в стакан Серегину. Видимо, хозяйке приглянулся этот весельчак.

Дегустирование осадка окончилось плачевно. Несмотря на предостерегающие знаки Голубева, Николай выпил свой стакан. Эффект последовал незамедлительно.

Любитель розыгрышей скорчился в позе, которой позавидовал бы индийский йог, опрокинул с грохотом колченогий табурет и под смех всего собрания опрометью выскочил во двор.

— Прополоскал кишки? — ласково встретила его бабуля.

На столе красовался новый полный сосуд с бурым зельем.

Превозмогая подступившую к горлу тошноту, Николай просипел:

— Ну, мать, ты даешь! По тебе поминки черти справлять будут!

Забавные посиделки у бабы Марьи окончательно вывели желудок Серегина из строя, но подняли настроение друзьям бывшего спецназовца. Когда все вдоволь насмеялись, товарищи попросили Николая на обратном пути заехать в церковь.

— Крышу перекрыть шифером надо! — делился заботами Голубев. Епархиальное управление средств не выделяет, а с пенсионеров что возьмешь? Дожди заливают храм божий.

Алтарь каменный, ему ничего не станется. Иконостас жалко.

Погибнет!

Святой с внутренним трепетом разглядывал темные лики неизвестных ему святых. Вера бывшего сержанта одновременно восхищала его и оставалась непонятной.

Святой не мог постигнуть ее смысла, но понимал, что только вера давала Василию силы переносить физические страдания и продолжать жить. И то сказать: человек столько пережил, но не выглядел подавленным, опустившимся инвалидом, дожидающимся смерти. Напротив, он строил планы на будущее.

— Колокол заказать мечтаю! — говорил Василий, и лицо его озарялось светлой улыбкой. — В городе мастера готовы бесплатно отлить! На медь и перевозку деньги уже собираю.

Попроси Колю пожертвовать! Пашка переводы шлет, Иван деньги прислал, но я ему обратно отправил. От себя ведь отрывает!

Потенциальный пожертвователь при разговоре не присутствовал, поскольку сидел со спущенными штанами в ближайших кустах. Угощение бабы Марьи продолжало сказываться.

Под ногой Святого хрустнул осколок стекла. Только сейчас он заметил, что четыре из шести окон церкви были заколочены листами фанеры. В остальных двух стекла имелись, однако и в них виднелись отверстия с разбегающимися паутинками трещин.

— Дробью палили по стеклам? — мимоходом поинтересовался Святой. Атеисты покоя не дают?

На лицо Голубева набежала тень. Василий ушел от ответа, произнеся туманную фразу:

— Испытания все от господа, даже если слуги лукавого готовят их нам…

— Понос Серегина тоже от господа? — неловко пошутил Святой.

— Не кощунствуй! — строго одернул своего командира бывший сержант.

— Прости! — Святой мысленно ругнул себя за сказанную глупость.

При выходе из церкви на западной стене Святой цепким взглядом бывшего разведчика засек еще одну странную деталь. Темные бревна в некоторых местах были старательно зачищены, как будто с них стирали надписи. По светлым контурам один рисунок весьма напоминал нацистскую свастику. Святой не стал задавать вопросов, но решил все разузнать позднее.

Вечером, как полагается, Ирина организовала застолье.

Коронным блюдом были уральские пельмени, настоящие, слепленные руками четы Голубевых, а не кооперативно-ресторанные.

Вторую половину угощения составляли продукты, которые привез Серегин. По большей части это были ставшие уже привычными заграничные консервы в яркой упаковке.

— Ты чего свою снедь не хрумкаешь? — спросил Святой, наблюдая, как Серегин уплетает за обе щеки пельмени, макая их в острый помидорно-перцовый соус.

— Натурпродукт! — пробормотал Николай с набитым ртом. — Для холостяцкого здоровья полезнее деревенская пища. И в смысле потенции, и для румянца! Ты, командир, тоже отъедайся!

— Кушайте, пожалуйста, не стесняйтесь! — поддержала его Ирина.

— Хозяйка, садись к столу! — скомандовал немного захмелевший Николай. Не могу пить без женского общества. Водка в горле застревает! — Он налил рюмку для жены Василия.

Под разными благовидными предлогами — одолжить спичек, щепотку соли на огонек заглядывали любопытные соседи. Они почтительно величали Василия батюшкой, здоровались с гостями, опрокидывали рюмку и исчезали.

— Верная паства отдает дань уважения своему пастырю! — картинно воздев руки к потолку, прокомментировал очередной вечерний визит Серегин. — Ирина, у вас старухи наравне с мужиками пьют!

— Вкалывали тоже вровень, а после войны поболе иных мужиков работали. Колхоз на своих плечах вытащили.

Алкоголь развязал жене Василия язык. До сих пор молчаливая, она преобразилась. Слова вылетали из нее, как пули из ствола скорострельного пулемета.

— Народ с тоски пьет, от безысходности! — говорила Ирина. С раскрасневшимся лицом она походила на румяную от мороза московскую красавицу с картины Кустодиева. — Деревня развалилась. Детям в город стариков забрать некуда, половина по малосемейным общежитиям без квартир мается. Заводы останавливаются, зарплату задерживают месяцами, а на земле молодые работать разучились. Сидят сиднем в городе и возвращаться не хотят! — Хозяйка пристукнула ладошкой по столу. — Наливай, Коля! Гулять так гулять!

«Сдают нервы, — подумал Святой. — Муж-инвалид — нелегкая ноша!»

— Бога люди забыли! — чуть не кричала жена Василия. — Нет в них ни страха, ни совести. Как можно калеку ногами бить?!

Испугавшись, что сказала лишнее, она прикрыла рот рукой и с опаской посмотрела на мужа.

Минутная пауза повисла над столом.

Первым подал голос Серегин:

— Кто бил? Местный барыга?

По тону вопроса можно было понять: он хоть сейчас готов свернуть голову обидчику.

— За что?

Под Голубевым скрипнул стул.

— Налей мне, Ирина! — попросил Василий.

— Не надо…

— Налей пятьдесят грамм! — грохнул он кулаком по столу.

От удара бывшего спецназовца посуда на столе подпрыгнула и жалобно звякнула.

Не прикасаясь к наполненной рюмке. Голубев с потемневшими глазами ответил:

— У нас в деревне таких уродов нет!

— Выкладывай начистоту! Щипцами из тебя вытягивать, что ли?! выкрикнул Серегин.

Бывший гренадер конца двадцатого столетия, не пасовавший перед самыми тяжелыми испытаниями, бессильно опустил голову.

— Городские… На мотоциклах приезжали! Ногами Васю били! Дом и церковь обещали сжечь! — плача, говорила Ирина.

— Подожди! Свастику на стене у входа в церковь они намалевали? догадался Святой. — Объясни, сержант, за что?

Хмель прошел. Услышанное не укладывалось в голове.

Поднять руку на инвалида? Но здесь же не зона межнационального конфликта, где нет места «химере, называемой совестью». Тихая, ветшающая деревня, населенная несчастными стариками.

Голубев продолжал хранить молчание. Не такой он был человек, чтобы плакаться, пусть даже и друзьям.

Вместо него говорила жена:

— На мотоциклах приехали. Все в черном с ног до головы: куртки, шлемы, штаны. Вася с дедом Петей у церкви были, размеры под новую дверь снимали. Один спросил: «Где твой мужик?» Я, дура, ему сказала, а сама, как чуяла неладное, за ними побежала. Пока добралась, Вася на спине лежит, костыли валяются рядом. Эти «черные» мотоцикл к его голове подогнали, выхлопной трубой прямо в лицо газуют! Дымом, значит, травят!