Она даже прочитала целую лекцию о хлороформе, к которому, как представительница старой школы, питала отвращение. По ее словам, роженицы мрут, как мухи, в руках врачей, применяющих это зелье. Страдание необходимо, женщина под наркозом никогда не может так благополучно разродиться, как в полном сознании.
Полине приходилось читать как раз обратное. Но она не стала спорить с акушеркой. Сердце у нее разрывалось при виде того, что сделало страдание с Луизой: она потеряла всю свою былую привлекательность — прежняя очаровательная блондинка постепенно превращалась в какое-то отвратительное существо, не внушавшее ничего, кроме жалости. И в душе Полины поднимался гнев против страдания: ей страстно хотелось раздавить, уничтожить его, словно врага, если бы только она знала, как это сделать!
А время все шло. Было уже около двух часов ночи. Луиза несколько раз спрашивала о Лазаре. Ее обманывали, говорили, что Лазар остался внизу — он потрясен и боится взволновать ее. Впрочем, Луиза потеряла всякое представление о времени; часы проходили, и каждая минута казалась ей вечностью. Она была уверена, что ее страдания никогда не кончатся и что все окружающие виноваты в этом: они желают ей зла, не стараются избавить ее от мук. Луиза сердилась на акушерку, на Полину, на Веронику, упрекая их, что они ничего не смыслят и ничего не умеют делать.
Г-жа Булан молчала. Она украдкой поглядывала на часы, хотя и не ждала доктора раньше, чем через час: она хорошо знала свою лошадь. Между тем акушерка заметила, что расширение шейки матки закончилось; скоро, должны пройти воды. Поэтому она уговорила молодую женщину лечь и предупредила ее:
— Не пугайтесь, если почувствуете себя мокрой… И умоляю вас, не шевелитесь! Я предпочитаю теперь не спешить.
Луиза несколько секунд лежала неподвижно. Она напрягала всю свою волю, стараясь сопротивляться непрерывным, беспорядочным схваткам; от этого боль еще усиливалась, и наконец Луиза почувствовала, что не может больше терпеть, и в отчаянии сорвалась с кровати. В тот миг, как ступни ее коснулись ковра, послышался глухой звук лопнувшего пузыря, и на ноги ей хлынула какая-то влага. На халате расплылось два больших пятна.
— Так и есть! — сказала акушерка и выругалась сквозь зубы.
Хотя Луизу и предупредили, она замерла на кровати и, дрожа, смотрела, как отходят воды; она думала, что сейчас потоком хлынет кровь и зальет халат и ковер. Пятна, однако, оставались бесцветными, хлынувший поток внезапно остановился; Луиза успокоилась. Ее снова быстро уложили в кровать. И вдруг она почувствовала себя так хорошо, что сразу повеселела и, радуясь неожиданному облегчению, с торжеством проговорила:
— Вот это-то меня и мучило! Теперь я уже не чувствую никакой боли, все прошло. Я отлично знала, что не могу родить на восьмом месяце. Это будет только недели через четыре… Никто из вас ничего не понимает.
Г-жа Булан только покачала головой: она не хотела отравлять Луизе эти минуты облегчения и не сказала, что сейчас начнутся мучительные родовые потуги. Полину она шепотом предупредила и попросила ее стать с другой стороны кровати, чтобы больная не упала, если начнет метаться. Но когда снова появились боли, Луиза даже не пыталась привстать, у нее не было ни желания, ни сил. При первом возобновлении страданий лицо ее покрылось мертвенной бледностью, и на нем отразилось отчаяние. Она перестала говорить и вся ушла в бесконечную муку, не надеясь больше на чью-либо помощь и чувствуя себя такой покинутой, такой несчастной, что хотела только одного, — тотчас же умереть. Теперь это были уже не те непроизвольные схватки, которые в течение двадцати часов, казалось, вырывали у нее все внутренности, — то были страшные потуги всего тела; она не только не могла удержать этих потуг, но сама еще усиливала их, подчиняясь неодолимой потребности освободиться от бремени. Сперва начинали работать мышцы поясницы, затем мышцы бедер; усилие переходило в паха, все расширяя зияющую брешь. Каждый мускул живота работал, сжимаясь и выпрямляясь, словно пружина. Напряжение передавалось даже ягодицам и ляжкам, и порой казалось, будто Луизу что-то приподнимает с матраца. Ее не переставало трясти; можно было видеть, как расходятся под кожей эти волны боли, сотрясая ее от поясницы до колен, все туже и мучительнее напрягая ее тело.
— Боже мой, неужели это никогда не кончится? — шептала Полина.
Она утратила свое обычное спокойствие и мужество. При каждом стоне, которым сопровождались потуги изнемогающей роженицы, Полина тоже невольно напрягалась, как будто могла этим помочь Луизе. Стоны, сперва глухие, мало-помалу становились громче, переходили в жалобы на утомление и бессилие. То был неизменный односложный крик, надрывный стон дровосека, который много часов подряд яростно ударяет топором все по тому же суковатому пню и не может даже рассечь его кору.
Когда боли на миг отпускали Луизу, она начинала жаловаться на палящую жажду: в горле так пересохло, что она задыхается.
— Я умираю, дайте пить!
Она наскоро выпивала глоток жидкого липового чая — Вероника все время держала его подогретым, — но часто не успевала еще поднести питье ко рту, как снова начинались потуги, и Полине приходилось брать чашку из ее дрожащих рук. Снова напрягались все мускулы, запрокинутое лицо багровело, на шее выступал пот.
Вскоре начались судороги. Каждую минуту Луиза порывалась встать, у нее опять начались ложные позывы, но акушерка решительно противилась ее желанию.
— Лежите спокойно. Это все потуги… Если вы встанете и ничего не сделаете — вам нисколько не станет легче.
В три часа г-жа Булан уже перестала скрывать свою тревогу от Полины. Появились угрожающие симптомы, особенно ее пугал постепенный упадок сил. Можно было подумать, будто больная меньше страдает, — ее крики и потуги становились все слабее, — в действительности же работа мускулов грозила приостановиться, так велико было утомление. Луиза изнемогала от непрерывных болей. Каждая минута промедления грозила катастрофой. Снова начался бред, один раз она даже потеряла сознание. Г-жа Булан воспользовалась этим, чтобы еще раз исследовать больную и лучше узнать положение ребенка.
— Как раз то, чего я и боялась, — пробормотала она. — Неужели лошадь сломала ногу? Ума не приложу, почему они не возвращаются!
Полина стала говорить, что нельзя оставлять больную без помощи, она может умереть. Акушерка рассердилась.
— Что ж, вы думаете, мне приятно смотреть на нее? Но если я решусь сделать поворот и это плохо кончится, мне своим горбом придется расплачиваться за все неприятности… С нами ведь не очень церемонятся!
Придя в сознание, Луиза начала жаловаться, что ей что-то мешает.
— Это ручка проходит, — тихо проговорила г-жа Булан. — Она уже вся высвободилась… Да только плечо-то не пройдет.
Около половины четвертого утра положение стало критическим. Г-жа Булан уже готова была приступить к действиям, но тут явилась Вероника, вызвала Полину в коридор и сказала, что. приехал доктор. Веронику оставили на минуту одну с больной, а Полина и акушерка сошли вниз. Посреди двора стоял измученный Лазар и вполголоса ругал клячу. Но, узнав, что Луиза еще жива, он сразу воспрянул духом и успокоился. Доктор Казэнов уже входил на крыльцо, на ходу расспрашивая г-жу Булан.
— Ваше внезапное появление может напугать Луизу, — сказала ему Полина, поднимаясь по лестнице. — Раз вы уже здесь, необходимо ее предупредить.
— Тогда скорее! — отрывисто ответил он.
Полина одна вошла к больной. Остальные задержались у двери.
— Дорогая моя, — сказала Полина, — представь себе, доктор, увидев тебя вчера, что-то заподозрил; сейчас он к нам заехал. Ты должна его принять, а то это никогда не кончится.
Луиза, казалось, не понимала. Она в отчаянии металась на подушке. Наконец она пробормотала:
— Боже мой, как хотите!.. Разве я что-нибудь знаю теперь? Я уже не существую.
Подошел доктор. Акушерка предложила Лазару и Полине сойти вниз: она будет сообщать им о положении больной и позовет их, если понадобится помощь. Они молча спустились. Внизу, в столовой, у неубранного стола спал Шанто. Сон одолел его, должно быть, в то время, как он начал ужинать от скуки и медленно ел, стараясь продлить удовольствие; вилка все еще лежала перед ним, на тарелке с остатками телятины. Полина прибавила огня в лампе, которая коптила и затухала.
