В толпе пронесся шепот, и аббат Жюден сказал:
— Отец Массиас идет к кафедре. Слушайте его — это святой.
Отца Массиаса все знали, одно его появление будило внезапную надежду, ибо он молился с таким пылом, что его молитва творила чудеса. Говорили, будто святая дева любит его голос — нежный и в то же время властный.
Все подняли головы и еще больше заволновались, заметив отца Фуркада, который остановился у подножия кафедры, опираясь на руку возлюбленного брата, — он пришел сюда, чтобы его послушать. Подагра давала себя знать с утра, и нужно было большое мужество, чтобы стоять да еще улыбаться. Отец Фуркад радовался возрастающему энтузиазму толпы, он предвидел чудесные исцеления во славу Марии и Иисуса.
Отец Массиас, взойдя на кафедру, заговорил не сразу. Он был высокий, худой и бледный, с лицом аскета, которое еще. больше удлиняла выцветшая борода. Глаза его горели, большой рот приоткрылся, готовясь извергнуть полные страстной мольбы слова.
— Господи, спаси нас, мы погибаем!
И взволнованная толпа лихорадочно повторила:
— Господи, спаси нас, мы погибаем!
Он раскрыл объятия, пламенные слова вырывались из его уст, словно исторгнутые его горящим сердцем:
— Господи, если ты захочешь, то исцелишь меня!
— Господи, если ты захочешь, то исцелишь меня!
— Господи, я недостоин, чтобы ты вошел в дом мой, но скажи лишь слово, и я исцелюсь!
— Господи, я недостоин, чтобы ты вошел в дом мой, но скажи лишь слово, и я исцелюсь!
Сестра миссионера, брата Изидора, тихонько заговорила с г-жой Сабатье, возле которой она сидела. Они познакомились в больнице; страдание сблизило их, и прислуга непринужденно рассказывала барыне о своем беспокойстве за брата: ведь она прекрасно видела, что он едва дышит. Святой деве надо поторопиться, если она хочет его исцелить. Еще чудо, что его живым довезли до Грота.
Марта не плакала, по простоте души она покорилась судьбе. Но на сердце у нее была такая тяжесть, что слова не шли у нее с языка. Ей вспомнилось прошлое, и она, с трудом преодолевая привычку к молчанию, излила наконец все, что было у нее на душе.
— Нас было четырнадцать человек, мы жили в Сен-Жакю, близ Ванн… Изидор, несмотря на высокий рост, всегда был хилым; с ним занимался наш кюре, который устроил его в школу для бедных… Старшие братья забрали наш участок земля, а я решила наняться на место. Да, вот уже пять лет, как одна дама увезла меня с собой в Париж… Ах, сколько в жизни горя, сколько горя!
— Вы правы, голубушка, — ответила г-жа Сабатье, взглянув на мужа, который истово повторял каждое слово отца Массиаса.
— Месяц тому назад, — продолжала Марта, — я узнала, что Изидор вернулся совсем больным из жарких стран, куда ездил миссионером… И вот, когда я пошла с ним повидаться, он мне сказал, что умрет, если не попадет в Лурд, но это для него невозможно, потому что ему не с кем ехать… Я накопила восемьдесят франков и, бросив место, приехала с ним сюда… Видите ли, сударыня, я люблю его за то, что в детстве он приносил мне из сада кюре смородину, а другие братья меня били.
Марта снова замолчала; лицо ее вспухло от горя, но глаза, покрасневшие от бессонных ночей, были сухи. Она бессвязно лепетала:
— Посмотрите на него, сударыня! Какая жалость!.. Боже мой, какой он худой, поглядите на его подбородок, лицо…
Действительно, зрелище было грустное. Лицо у брата Изидора, покрытое предсмертным потом, было желтое, землистое.
Из-под одеяла виднелись только сложенные руки да лицо, обрамленное редкими волосами; и если восковые руки были, как у покойника, если черты узкого лица были неподвижны, то глаза жили и горели неизъяснимой любовью, преображая его, придавая ему сходство с умирающим, распятым Христом. Низкий лоб недалекого, покорного судьбе крестьянина представлял резкий контраст с величественной красотой этой человеческой маски, на которую смерть уже наложила печать, маски, просветленной страданием в последний свой час. В нем еле теплилась жизнь, но взгляд его излучал свет.
С тех пор как его принесли сюда, брат Изидор не спускал глаз со статуи святой девы, для него больше ничего не существовало. Он не видел огромной толпы, не слышал неистовых криков священников, приводивших в трепет возбужденных людей. Лишь глаза его продолжали жить, горя безмерной нежностью, и они были устремлены на святую деву, от которой им не суждено было оторваться. Глаза эти впивались в нее с единственным желанием исчезнуть, угаснуть, слившись с ней. На секунду он приоткрыл рот, неизъяснимое блаженство разлилось по его лицу, и он остался недвижим, лишь широко раскрытые глаза пристально глядели на белую статую.
Прошло несколько минут. Марта почувствовала, как ледяной холод пронизал ее до корней волос.
— Посмотрите, сударыня, посмотрите!
Испуганная г-жа Сабатье притворилась, будто не понимает ее.
— Что, голубушка?
— Посмотрите на моего брата!.. Он больше не шевелится. Он раскрыл рот и больше не шевелится.
И вдруг обеим стало страшно, они поняли, что он умер. Он скончался без предсмертного хрипа, без вздоха, как будто жизнь ушла из его больших глаз, исполненных любви, горящих страстью. Он умер, глядя на святую деву с несравненной нежностью, и даже мертвый продолжал глядеть на нее.
— Постарайтесь закрыть ему глаза, — шепнула г-жа Сабатье, — тогда мы узнаем наверное.
Марта поднялась и, нагнувшись, чтобы ее не видели, стала дрожащими пальцами закрывать брату глаза. Но они снова открывались и упорно глядели на статую святой девы. Он умер, и Марте пришлось оставить глаза его открытыми, словно погруженными в вечный экстаз.
— Ах, все кончено, все кончено, сударыня, — пробормотала она.
Две слезы скатились по щекам Марты из-под тяжелых век, а г-жа Сабатье схватила ее за руку, чтобы заставить замолчать. Соседи стали шептаться, забеспокоились. Что было делать? Нельзя вынести тело в такой толчее во время молитв, не вызвав переполоха. Лучше всего оставить его тут в ожидании благоприятного момента. Покойник никому не мешал и, казалось, был таким же, что и десять минут назад, — его пламенные глаза как будто жили и взывали к божественной любви святой девы.
Только несколько человек из ближайших соседей знали о случившемся. Г-н Сабатье испуганно спросил жену взглядом и, получив немой ответ, продолжал молиться, бледнея при мысли о таинственной силе, посылающей смерть, когда ее молят о жизни. Виньероны, необыкновенно любопытные, шептались, словно речь шла об уличном происшествии, несчастном случае, о котором рассказывал иногда отец, придя из министерства, и которое весь вечер занимало семью. Г-жа Жуссер обернулась, шепнула два слова на ухо г-ну Дьелафе, но оба тотчас же снова вернулись к горестному созерцанию своей дорогой больной, а аббат Жюден, которому Виньерон успел шепнуть о случившемся, встал на колени и начал тихим голосом, взволнованно читать заупокойные молитвы. Разве не был святым этот миссионер, страдавший от смертельной язвы на боку, вернувшийся из стран с убийственным климатом, чтобы умереть здесь, у ног улыбающейся святой девы? Г-жа Маэ стала молить о такой же спокойной смерти, если бог не захочет вернуть ей мужа.
Но тут голос отца Массиаса зазвучал еще громче, со страшной силой отчаяния, и оборвался рыданием:
— Иисус, сын Давидов, я гибну, спаси меня! И толпа зарыдала вслед за ним:
— Иисус, сын Давидов, я гибну, спаси меня!
Раз за разом мольба становилась все громче, толпа все громче взывала, изливая безысходное человеческое горе:
— Иисус, сын Давидов, сжалься над немощными чадами своими!
— Иисус, сын Давидов, сжалься над немощными чадами своими!
— Иисус, сын Давидов, исцели их, и да живут они!
— Иисус, сын Давидов, исцели их, и да живут они! Толпа дошла до исступления. Отец Фуркад, стоя у подножия кафедры, подхваченный общим безумием, воздел руки и завопил громовым голосом, как будто хотел принудить бога сжалиться над людьми. Возбуждение росло; казалось, вихрь склонил все головы и несся дальше и дальше, коснувшись даже просто любопытствующих молодых женщин, сидевших под зонтиками вдоль парапета Гава, — они смертельно побледнели. Жалкое человечество взывало из бездны страданий к небу, отказывалось умирать, хотело силой заставить бога создать вечную жизнь. Ах, жизнь, жизнь! Все эти несчастные, эти умирающие, прибывшие бог весть из каких далеких мест, преодолевая все препятствия, жаждали одного: жить, вечно жить! О боже, какова бы ни была наша нищета, каковы бы ни были мучения — исцели нас, сделай так, чтобы мы снова начали жить и страдать. Как бы ни были мы несчастны, мы хотим существовать. Мы не просим у тебя неба, мы жаждем жить «а земле и как можно дольше не покидать ее, — мы бы никогда ее не покинули, если на то будет милость твоя. И даже если мы молим не о физическом, а о моральном исцелении, о счастье, которого жаждем всей душой, — дай нам счастья и здоровья, мы хотим жить, жить!
