— Помните, сестра, то утро, когда я в первый раз встал с постели? Вы помогли мне подняться, поддерживали, чтоб я не упал, а я оступался и неловко передвигал ноги, разучившись ими пользоваться… Это нас очень смешило.

— Да, да, вы выздоровели, и я была очень довольна.

— А тот день, когда вы принесли мне вишни… Я и сейчас помню, как сидел, прислонясь к подушке, а вы — на краю кровати. Между нами на большом листе белой бумаги лежали вишни; я не хотел прикасаться к ним, пока вы не станете есть их со мной… Тогда каждый из нас стал брать по одной вишне, пакет быстро опустел, а вишни были очень хороши.

— Да, да, очень… Помните, вы и смородинный сироп не хотели пить, пока я первая его не попробую.

Они смеялись все громче, воспоминания приводили их в восторг. Но болезненный вздох г-жи Ветю вернул их к действительности. Ферран нагнулся, взглянул на неподвижно лежавшую больную. В зале стояла трепетная тишина, нарушаемая лишь звонким голосом дамы-попечительницы, считавшей белье.

Задыхаясь от волнения, доктор Ферран продолжал тише:

— Ах, сестра! Если я проживу даже сто лет и познаю все радости любви, я ни одной женщины не полюблю так, как люблю вас!

Сестра Гиацинта опустила голову и снова принялась за шитье, не обнаруживая, однако, ни малейшего смущения. Лишь лилейное лицо ее покрылось едва заметным румянцем.

— Я тоже очень люблю вас, господин Ферран… Только не надо меня излишне хвалить. Я делала для вас то же, что делаю для многих других, — это мое ремесло. И во всем этом самое приятное, что господь бог помог вам выздороветь.

Их снова прервали. Гривотта и Элиза Руке раньше других вернулись из Грота. Гривотта тотчас же легла на тюфяк на полу, в ногах кровати г-жи Ветю, вынула из кармана кусок хлеба и стала уплетать его за обе щеки. Ферран еще накануне заинтересовался этой чахоточной, находившейся в состоянии столь удивительного возбуждения, которое выражалось у нее в усиленном аппетите и лихорадочной потребности двигаться. Но еще больше поразила его сейчас Элиза Руке — ему стало ясно, что ее болезнь шла на улучшение. Девушка продолжала прикладывать к лицу примочки из воды чудотворного источника и сейчас как раз вернулась из бюро регистрации исцелений, где ее встретил торжествующий доктор Бонами. Ферран подошел к девушке и с удивлением осмотрел побледневшую и подсохшую рану, далеко еще не вылеченную, но находившуюся на пути к излечению. Случай показался ему настолько любопытным, что он решил сделать заметки для одного из своих бывших учителей, который изучал происхождение некоторых кожных заболеваний на нервной почве, вызванных нарушением обмена веществ.

— Вы не чувствовали покалывания? — спросил Ферран.

— Нет, нет, сударь. Я умываюсь и от всей души молюсь, вот и все!

Гривотта, в течение двух дней привлекавшая к себе толпы любопытных, снедаемая завистью и тщеславием, подозвала врача.

— Посмотрите на меня, сударь, я выздоровела, я совсем, совсем здорова!

Ферран дружески кивнул девушке, но осматривать ее не стал. — Я знаю, голубушка. Вы больше ничем не больны. В эту минуту его позвала сестра Гиацинта. Она бросила шитье, увидев, что г-жа Ветю приподнялась и у нее началась отчаянная рвота. Несмотря на поспешность, с какой сестра вскочила, она не успела поднести таз: больную вырвало черной, как сажа, жидкостью, на этот раз с примесью крови. Это было кровоизлияние, приближавшее роковой конец, как и предвидел доктор Ферран.

— Предупредите начальницу, — сказал он вполголоса, усаживаясь у постели больной.

Сестра Гиацинта побежала за г-жой де Жонкьер. Белье было сосчитано; г-жа де Жонкьер в сторонке беседовала с дочерью, в то время как г-жа Дезаньо мыла руки.

Раймонда на минуту выбежала из столовой, где она в тот день дежурила. Девушка считала это самой тяжелой повинностью — ей становилось дурно от этой длинной, узкой залы с двумя рядами засаленных столов, от отвратительного запаха прогорклого сала и бедности. И она быстро поднялась к матери, воспользовавшись тем, что до возвращения больных в ее распоряжении оставалось немного времени. Раймонда задыхалась; разрумянившись, с блестящими глазами, она бросилась к матери.

— Ах, мама, какое счастье!.. Все устроилось!

Г-жа де Жонкьер удивилась, не поняв сразу, в чем дело; у нее голова шла кругом от забот, связанных с заведованием палатой.

— Что такое, дитя мое?

Тогда Раймонда понизила голос и, слегка покраснев, сказала:

— Мое замужество!

Теперь настал черед г-жи де Жонкьер обрадоваться. На полном лице этой зрелой, еще красивой и приятной женщины отразилось удовольствие. Она вспомнила их маленькую квартирку на улице Вано, где после смерти мужа она воспитывала дочь, строго экономя каждое су из оставленных мужем нескольких тысяч франков. Замужество возвращало мать и дочь к жизни — перед ними раскроются двери салонов, вернется прежнее блестящее положение в обществе.

— Ах, дитя мое, как я рада!

Но вдруг ей стало почему-то неловко. Бог свидетель, что в течение трех лет она ездила в Лурд только из милосердия; единственной ее радостью было ухаживать за своими дорогими больными. Быть может, если бы г-жа де Жонкьер спросила свою совесть, то в самопожертвовании, которому она отдавалась от души, она усмотрела бы некоторую уступку своей властной натуре, находившей радость в этой роли начальницы, командовавшей людьми. Но надежда найти для дочери мужа среди кишевшей здесь толпы светских молодых людей, пожалуй, занимала в ее мыслях последнее место. Г-жа де Жонкьер, правда, думала об этом, как о чем-то вполне возможном, но никогда не говорила. Тем не менее от радости у нее невольно вырвалось признание:

— Ах, дитя мое, меня не удивляет твоя удача; я так молила сегодня святую деву!

Затем ей захотелось удостовериться в том, что это правда, и она потребовала от дочери подробностей. Раймонда еще не рассказывала матери о своей длинной прогулке накануне под руку с Жераром; девушка решила сказать об этом только в том случае, если будет уверена в победе. И вот она добилась ее и теперь так весело возвещала о ней. Утром она встретилась с молодым человеком у Грота, и он сделал ей официальное предложение. Г-н Берто будет просить у г-жи де Жонкьер руки Раймонды для своего двоюродного брата перед отъездом из Лурда.

— Ну, — проговорила г-жа де Жонкьер с радостной улыбкой, оправившись от смущения, — надеюсь, ты будешь счастлива; ведь ты такая умница и не нуждаешься в моей помощи для устройства своих дел… Поцелуй меня!

В эту минуту к ним подошла сестра Гиацинта, чтобы сообщить, что г-жа Ветю умирает. Раймонда уже убежала, а г-жа Дезаньо, вытирая руки, бранила дам-помощниц, которые исчезли с самого утра, когда так нужна была их помощь.

— Ведь вот, например, госпожа Вольмар, — добавила она. — Я вас спрашиваю, куда она девалась! Ее и часу не видели с тех пор, как мы здесь.

— Оставьте госпожу Вольмар в покое, — ответила с легким раздражением г-жа де Жонкьер. — Я вам сказала, что она больна.

И тут же обе подошли к г-же Ветю. Ферран ждал их стоя; на вопрос сестры Гиацинты, нельзя ли что-нибудь сделать, он отрицательно покачал головой. Умирающая, которую как будто облегчила рвота, лежала, обессилев, с закрытыми глазами. Но вот ее снова вырвало черной жидкостью с прожилками лиловатой крови. Потом она успокоилась, открыла глаза и заметила Гривотту — та жадно ела хлеб, сидя на тюфяке на полу.

— Она выздоровела? Да? — спросила г-жа Ветю, чувствуя, что умирает.

Гривотта услыхала и восторженно воскликнула:

— Да, сударыня, выздоровела, выздоровела, совершенно выздоровела!

На минуту г-жу Ветю, казалось, объяла глубокая грусть, в ней поднялось возмущение существа, которое не хочет покидать мир, когда другие продолжают жить. Но тут же она покорилась и тихо произнесла:

— Молодым надо жить.

Госпожа Ветю обвела широко раскрытыми глазами палату, как бы прощаясь со всеми этими людьми и удивляясь, зачем они здесь. Она силилась улыбнуться, встретив любопытный взгляд маленькой Софи Куто: эта милая девочка утром подошла к кровати г-жи Ветю и поцеловала ее. Элиза Руке, не обращая ни на кого внимания, взяла зеркало и принялась разглядывать свою физиономию: ей казалось, что она явно похорошела с тех пор, как подсохла язва. Но больше всего умирающую восхитила Мари, в экстазе устремившая взор вдаль. Г-жа Ветю долго смотрела на девушку — взгляд ее то и дело возвращался к ней, словно к светлому, радостному видению. Быть может, несчастной казалось, что перед нею в солнечном сиянии небожительница, святая.