— Нет, Ваня, он так не сказал.

Иван:

— Как не сказал?.. Но это же понятно из его слов!

Золотухин:

— Нет, Ваня, так нельзя комментировать и расшифровывать его слова... Он завтра откажется от них... Этот вольный перевод ты оставь при себе, иначе он пойдет гулять по театру и дальше. Вот-де Любимов учит, как действовать, а тут — догадайся, мол, сама. Это две большие разницы, кто о чем и какую догадку для себя изберет.

Пошлость и гадость. Любимов производит Губенко в мученики, в герои, то есть сводит личные счеты. До этого он был хам, а теперь, если это случится, — герой.

Фарс с портретами — сняли Губенко, висевшего между Любимовым и Боровским, и повесили меня. Я попросил рабочих эту хреновину исправить. И они повесили меня на свое место, куда определило уже начальство Губенко, а Н. Н. я отнес в кабинет Глаголину. После «Чумы» Кондрат мне сказал, что я снова водружен на место между Любимовым и Боровским... Надо мной смеяться будут и издеваться, хихикать исподтишка.

«Валерка так подделывает твою подпись!» — с хохотом сообщает мне двоюродный брат Краснопольского, Леня Пятигорский. Эту информацию надо запомнить.

Входит в театр Любимов — на меня с обиженным видом: «Валерий! Это мое дело. Я не хочу с ним работать и не желаю висеть рядом. Это мое распоряжение перевесить портреты... Мое! Неужели ты думаешь, что без моего ведома здесь могут что-нибудь сделать... Не могу я рядом повесить Демидову, скажут — любовница... Антипова — смеяться будут... Ты — ведущий артист... А что, тебе не хочется висеть со мой рядом? По-моему, компания неплохая, Боровский, я... и ты».

30 марта 1992 г. Понедельник

Театр. Губенко нагнал вчера полтеатра журналистов, телевидение. В зале транспарант «Позор родителю, предавшему, а теперь продавшему». После спектакля загорелись мощные осветительные приборы. Н. Н. и Л. А. со сцены давали интервью. О чем — не знаю, вернее, о чем — знаю, но что говорили конкретно — не ведаю. У меня была своя нечаянная радость. Перед спектаклем меня вызвал шеф и приказал петь с Володей «Баньку». «Ты у кого работаешь?! А то ведь скажут — он сказал, и ты не поешь». — «Я не в форме, у меня нездоров голос, я опозорюсь». — «Твоя природная музыкальность не даст тебе опозориться... Иди готовься!»

И Бог меня спас!! Я так не пел с Володиной фонограммой никогда, так хорошо, чисто, разнообразно.

Лунева сказала, что это шок, от этого можно сойти с ума.

Клевретка Филатовых Катька: «Как это здорово, почему раньше этого не было?» — «Губенко запрещал, снял, не хотел...»

Штейнрайх: «Это потрясающе!»

Так что у меня были радости свои на сцене, в финале.

Губенко: «Мне сказали, что в интервью „Таймс“ он сказал, что для Губенко и Филатова этот спектакль последний. Если он примет такое решение после спектакля, его секретарша должна передать мне его письменное распоряжение. Ты с ним общаешься — для него будет это тяжелое решение». — «А что ты не поговоришь с ним?» — «Пусть вызовет, он руководитель, вызовет — поговорим».

После спектакля заливалась Шацкая: «Во, мне запретили завтра играть, ребята, я завтра не играю!»

Николаю сказал я, что про Филатова, про его отстранение, слышу я впервые. Николай: «Так мне сказали, я пользуюсь только слухами». По поводу портрета, усмехаясь: «На моем месте висишь» — и еще что-то.

А перед спектаклем возбужденная, с раздутыми ноздрями воинственно-ликующая Габец, Прозоровский, говорящий мне комплименты о «Мизантропе»: «Как жаль, что ты не играешь эту роль».

Когда Катя-клевретка говорила: «Неужели вы не будете вместе?» — проходящий Филатов: «Кому ты говоришь, он этого никогда не поймет». А говорил я про то, что Любимов месяц ждал, пока они извинятся или найдут возможность объясниться каким-то образом... Неужели действительно им хочется отцеубийцами быть?!

В кабинете Любимова перед спектаклем, войдя туда с Н. Высоцким, я застал А. Минкина. «Не надо скандала, ради Бога, театр полон журналистов!»

Накануне я видел Губенко во сне. Что-то он мне недоброе говорил про меня на Алтае, будучи уже без чинов, а я ему в ответ: «А-а... так вот ты как раскрылся, не смог удержать... Ах ты, ...твою мать!» — с чем и проснулся.

А перед этим мне снился сон, что все то замечательное, про что мне говорил Дьяченко Боря о Павле I, было во сне... Очнулся в ужасе, почти в слезах от жалости... Нет, это Боря говорил мне наяву, по телефону, и, более того, это мной как-то записано... И улыбнулся я счастью своему и успокоился.

Смирнов: «Как они... разбавили тобой начальство».

Губенко вчера заявил, что он придет играть, а Любимов обещал выставить людей, которые его не пустят в театр. Итак, мы на грани гражданской потасовки. Интересно, чем кончится... Нет, вроде бы мой портрет еще не изрезан, не испохаблен, на нем еще не написано «Иуда» или «Брут».

1 апреля 1992 г. Среда, мой день

И все-таки разговор, объяснение с Любимовым у Губенко и Филатова состоялось. И это хорошо. Николай благодарил меня и за вчерашнее. Я так понимаю, что ему рассказали про наше заседание перед спектаклем, где я настоял решительно, что зритель в театре, сейчас он будет в зале, а потому сегодня надо играть, мужской разговор отложить с Губенко на после спектакля и подготовиться ко второму. Так оно и было.

Разговор был относительно спокойный. Хотя Феликс начал буравить о политических взглядах Николая, о письме 50-ти, чуть было не вывел Кольку из себя. Самым мужественным оказался Антипов: «Мы не про то договаривались». Шеф вообще хитро начал — извинился перед Филатовым за фразу о его картине. Тот и не помнил ничего. В свою очередь, Ленька отвешивал реверансы в сторону шефа. Ясно было дитю, что шеф раскалывает альянс, и он добился от Леньки слова, что при всех обстоятельствах он второго будет играть. Ленька плакал и сморкался в кашне — всех жалко...

Шеф спросил про кого-то: «Тебе жалко, Леня?» — «Всех жалко, Юрий Петрович!» — И заплакал. И все-таки ни о чем не договорились. «Я прошу вас, Николай Николаевич, второго в театр не приходить. А с нового сезона, если вы захотите, мы можем вернуться к этому вопросу». — «Нет, Юрий Петрович, я второго буду играть». — «Нет, вы играть второго не будете». Четыре раза возвращался уже одетый Николай в кабинет. Мне сказал, что подождет меня. Ждал он меня в кафе с коньяком, рассказал про свои действия и состояние семьи во время путча: как он ожидал пули в лоб или в затылок, как он писал Лукьянову об отставке. Все это связывал и со своим нынешним решением: второго быть. Леня пил коньяк, он заявил Любимову, что должен подать заявление — товарищ Губенко, ближе никого нет, а меня называл отцом своего сына. Это название криминального фильма «Отец моего сына». Ничего себе. Но я молчал, и терпел, и наблюдал. Николая мучит вопрос о приватизации Любимовым новой коробки театра. «Я что, на старости лет у Пети милостыню пойду просить?! Он выкинет всю труппу на улицу. Ты будешь иметь 2-3%, а 51% акций будет у Любимова, а потом у Пети». А я думаю: «А почему Ю. П. не заслужил этого?! И он что — увезет коробку с землею в Иерусалим?.. И почему я не могу иметь 2-3%, это и Сереже, и Денису хорошо». Ленька похвалялся, что он хоть сегодня может купить дом в Англии: «Я состоятельный человек». Петров под театр взял 180 000 спонсорских и отправил на них Ульянову и Щеблыкина в Америку. Адвокатесса из нашего дома говорит, что это уголовное дело... печать театра... подписи Давыдова, местком и т. д. Что-то немыслимое.

2 апреля 1992 г. Четверг

День смеха миновал. И слава Богу.

4 апреля 1992 г. Суббота

Болит спина. Неужели это лимонная водка сломала меня?! После кошмарного дня второго апреля, когда милиция во главе с Глаголиным не пускала Губенко в театр, и я с расстройства свистанул водки бутылку дома под язык и капусту квашеную, а вчера портвейну...