Исплакался в церкви — молился за обоих, и душа рвалась на части. Тамару батюшка попросил покрыть голову платком.

А плакал я о том, чему не суждено свершиться, и только память останется о ней, что бросил пить.

Швыдкой в «Советской культуре». Что это за словоблудие и страшный повтор в названии «Пространство трагедии», это кто-то посмеялся над ним. Под таким названием была рецензия в «Московской правде», но куда интереснее и талантливее. А здесь и терминология взята у Велихова напрокат. Я понимаю, почему я сижу взаперти у телефона, с закрытой дверью. Все надеюсь, а вдруг позвонит Ирбис?

Анхель уезжает завтра. Утром у Шацкой прощальный завтрак.

19 июля 1988 г. Вторник

Проводили вчера Анхеля с семьей в Мадрид. Обедали у Шацкой, туда и позвонила Ирбис и спросила:

— А почему — Ирбис?

— По кочану.

— Не груби... почему — Ирбис?

— Иди посмотри в энциклопедии.

— Иду. — И повесила трубку.

Неужели обиделась?

Потемнели у баньки стены, Покосились у дома крылечки... Вот еще для рассказа тема, Вот еще одна Богу свечка. Где хрустальные реки синие Васильковыми бредят искрами, Имена такие красивые, Даже если Исток, то Быстрый.

От рецензий на «Годунова» неприятный, досадный осадок — тенденция прослеживается четко в отношении группы Любимова, и потому, зная мою конфронтацию, хвалить они меня не будут. Впрочем, радуйся тому, что грязи не льют. Уж он им дал материала, пищи и слов с лихвой на репетициях. И хочется Гаевскому <Гаевский Дмитрий — театральный критик.> сказать: «Эх, Дима, Дима...» А впрочем, пошли они все... «Жалко только волю да буланого коня». Напишу сейчас письмо Л. А. и переменю печаль на радость.

20 июля 1988 г. Среда, мой день

Не надо отклоняться от первоначального замысла. Ирбис влетела в жизнь, в сюжет, она поможет мне, моя м-м-милая; как я скучаю, как тоскую, как люблю ее. И — от всего тошнит. И все-таки «Родословная», а все остальное — притоки. Надо ложиться спать, утро вечера мудренее.

Зачем я оставляю открытым дневник? А вообще-то невозможно, нельзя с женой жить и писать, невозможность остаться одному, возможность быть всегда подсмотренным и прочитанным угнетает, бесит, не дает покоя.

21 июля 1988 г. Четверг

Как это скверно и тошно, что я не могу быть один. Всегда в общежитии с кем-то — с женой. Сидит, читает, и я не могу ничего делать, раздражает все. Как я не дождусь, когда уеду в Венгрию, уж я не говорю о Волгограде, пребывание в котором совпадает с началом Успенского поста.

Я хочу, чтоб стекольный шрам на плече сохранился на всю жизнь, как память твоей заботы и прикосновения рук твоих ласковых и умных. Мне надо над рукописью думать, а видишь ли ты, чем я занимаюсь. Но у меня одна надежда. Поскольку рукопись связана с ранее написанным рассказом «Похоронен в селе», а село это в Венгрии, и могила моего героя Вани Зыбкина там, я еду в Венгрию. И надеюсь его могилу братскую большую найти, посетить и фотографии сделать. Думаю, это посещение даст мне дополнительные эмоции и идеи новые к осуществлению моего замысла, поэтому я не очень переживаю, что ты не отпускаешь меня, и я держусь за тебя, как черт за грешную душу. Авось да милует меня Господь когда-нибудь и пошлет вдохновение и разум.

Мне хочется написать о выставке импрессионистов, где мы бродили уже влюбленными и между нами были тайны, как у маленьких, только начинающих любить, но не знающих еще, как им быть, как вести себя — а так можно говорить, а так смотреть не грех?

Слушай! Играет гармошка, и бабы поют частушки!!! Что это? Есть еще разве? Странно, даже сердце заходило, есть еще где-то гармошки в России и кто-то еще знает частушки. Сегодня праздник и народ гуляет. Ах ты, черт возьми, как хорошо! «Мудрость жизни христианской в том и заключается, чтобы не быть требовательным к людям». Свящ. Ельчанинов.

22 июля 1988 г. Пятница

Чтоб ей было хорошо. Все, что происходит теперь с его организмом и телом — всюду и везде присутствует потайная мысль: чтоб ей было хорошо. Пьет ли козье молоко, чтоб сила была, чтоб ей было хорошо — ведь надо же не 47-летним, а 27-летним быть. Для этого он грецкие орехи с медом употребляет, чтоб ей было хорошо. Для этого он водку бросил пить, чтоб ей было хорошо, чтоб она еще раз, еще несколько раз сказала ему со стоном:

— Спасибо! Какой же ты мужчина сладкий. Мне никогда не было так хорошо...

Он сжигает себя на солнце, чтобы загар скрыл синюшность ног его, чтоб, если случится раздеться на Волге, то перед ней, молодой оленихой, ему не было бы так стыдно за свой возраст далеко не юный. Он комплексует и компенсирует. Что-то, кажется, начал я сегодня писать — куда все повернется, не могу и предположить даже...

23 июля 1988 г. Суббота, дача, утро

Мне только не надо злиться и раздражаться на Тамару, она-то ведь, бедняга, ни при чем. Она вдруг нет-нет и заплачет, потому что видит в моих пустых для нее глазах тоску по другой. А скрыть я не могу, не умею и не хочу. Поэтому, как только она затрагивает эту тему, я в воду и уплываю далеко.

— Валера! Ну не мучайся, уезжай к ней. Я тебя отпускаю, я же вижу, что ты не хочешь меня видеть, отворачиваешься от меня постоянно. Я раздражаю тебя своим присутствием, каждым словом, каждым прикосновением. Иди к ней... Разлюбил одну — полюбил другую, еще лет на 15. Для тебя это срок роковой, через 15 лет тебе надо поменять коней. Но я-то тут при чем? Беда в том, что я только тебя люблю. Как хорошо прочитать иногда старые письма.

Господи! Спаси и помилуй меня, грешного! Господи, пошли спасение и спокойствие духа, талант покинул меня, вот в чем дело, и я компенсирую потерю его в любви к Ирбис.

Но Тамару нельзя оставить одну, надо спуститься к ней, успокоить ее и попробовать прогнать печаль. К портрету Набокова пришпилил я бабочку и шмеля. Бабочка четвертый день приколота и, как только рядом зажужжал, барахтаясь, тщетно стараясь соскочить с иглы, шмель, она зашевелила усиками и крыльями затрепыхала. Она услышала похожую агонию рядом. Не похожи ли и мы с Тамарой на эту пару, к одному столбу пригвожденные, и как бы ни пытались огрызаться или достать друг друга зубами или пинками, сколько бы ни лягались, от столба этого, из хомута-ярма одного освободиться — не в нашей власти.

Не быть требовательным к людям — да, это трудно. Куда как проще не быть требовательным к себе, в чем мы и преуспеваем весьма гораздо.

Тамара насобирает горсть земляники и несет мне: тебе надо, кушай, кушай, у тебя молодая девушка... Какую-то форму идиотизма все это принимает, или приняло, или начинает принимать. Тамарка все чует...

Что-то должно случиться, и справедливость должна восторжествовать. Смехов и Филатов (Славина больна) должны быть наказаны, они должны понести ответственность за свои слова и поступки. Я читаю дневник и вновь и вновь поражаюсь Эфросу. Сколько там было чистого, правого дела! Чем она мне отольется? Чем бы она ни отлилась. Я благодарю Бога, что это случилось. Хоть пить бросил, хоть стало перед кем-то стыдно. Теперь, что бы ни делал, озираюсь на Уфу. Господи! Пошли ей здоровья и спокойствия душевного. И все-таки, когда я прихожу на пруд, я ловлю на себе любопытные взгляды — вопросы. Почему он здесь, в разгар съемочной страды, его что, больше уже не снимают, он что, вышел в тираж? Ведь ни одного киноартиста на дачах, кроме Золотухина. Он что, надоел, не нужен никому... так, мне кажется, обо мне думают люди. И признаться, мне неловко делается, потому что все это похоже на очень большую правду.. Главное — участвовать! А я — не участвую, вот в чем драма. Но я пишу, пишу, и я действительно напишу...

25 июля 1988 г. Понедельник

День памяти В. С. Высоцкого. Зайти поклониться на кладбище и к Нине Максимовне.

На почте ждала меня радость. И как это я вдруг учуял? Раз что-то кольнуло, и кто-то сказал: «Иди! Иди на почту, пока не закрылась. Сегодня воскресенье, и твоя почта работает, а завтра у них выходной».