Но даже про себя я опять не посмела отчетливо обозначить словами и попридержать в поле своего изумления свою опасную догадку, так, признаюсь, боялась, так жутко боялась… мне даже чудилось, будто у них здесь, в комфортабельном безоконном застенке, притаились некие сверхчувствительные приборы, с помощью которых из моего беззащитного мозга выхватывается любая, даже слабенько пульсирующая мысль… И поэтому, если они обнаружат, что я знаю, засекла их самую главную тайну, — уж тут точно, уж тут наверняка несдобровать ни мне, а возможно, и Маринке… и кто их знает, оставят ли они в покое мою мать, Митьку…

— После этого кино, — произнесла я как можно безнадежнее и проникновеннее, — после всего этого… мне, сам понимаешь, невозможно что-то скрывать… Ни смысла, ни сил… Я все-все расскажу! В мельчайших подробностях. Все, что должно было войти в мой очерк нравов. Только я должна знать, что с моими родными… ни с матерью, ни с братом… ничего не случится… из-за меня. Они ни при чем. Это я такая вот авантюристка, что решила дознаться, кто убил Мордвинову… Это мои проблемы! Если… если решите… убить меня — ваше право. Но только не мать, не брата. Умоляю! — я заревела в голос безо всякого притворства.

— Ладно, — был ответ. — Их не тронут. Итак, что ты там, в Доме, углядела, разглядела, выяснила… Что тебя удивило, поразило… в том числе и в поведении обслуги. Голую правду!

Я вытерла мокрое лицо подолом платья.

— Еще просьба. Не трогайте Маринку! И без того ей горько… У неё же мужа убили.

— Не повторяйся. И не такая уж у неё великая потеря — муженек её пил как свинья. Вот сын… Ради сына она на все пойдет. Как всякая нормальная мать. Хватило одного предупреждения по телефону… Так что не беспокойся… Слушаю.

— Я буду в чем-то повторяться. Но это так: решила вернуть Маринке дачу… И второе, пожалуй, главное — написать очерк, типа судебного, ну такой скандальный, чтоб как взрыв бомбы! Если бы следователь сказал мне, что будет заниматься этим делом — я бы, может, и не стала переделываться в Наташу из Воркуты… Но он даже посоветовал — ищите сами свидетелей, если Мордвинова, действительно, убита, а не сама себя подожгла. Вот мы с Маринкой и решили…

— Ну это ты уже говорила! Точнее давай, подробности, детали… Ты же должна была хотя бы предположить, кто мог быть замешан в убийстве… если это, конечно, убийство. Кто-то же вызвал твое подозрение. Чем?

— Ну-у… во-первых, медсестра Алла… Но не тем, что могла убить… а тем, что «колется»… Она ко мне в кладовку прибегала и без стеснения…

— Та-ак, — одобрительно протянул мой «Ежов-Берия».

— Меня очень это удивило… Такая молодая, интересная… Я тоже немножко… таблетки… редко… — вставила так, на всякий случай. В «ночнушках» принято…

— Дальше! О деле!

Ну да, я «продала» наркоманку Аллочку в полной уверенности, что уж про это её пристрастие банда, захватившая меня, знает досконально.

— Только она очень простая… не злая… ну дольная, конечно, — жалко её.

— Дальше, дальше!

— Очень поразили жадностью сестра-хозяйка и ещё секретарша директора, тетка такая с выщипанными бровями. Они первыми хапали все, что можно, у старух-покойниц. Противно было смотреть. Конечно, я понимаю, получают мало, но не до такой же степени можно опуститься…

— Насчет степени — вопрос большого философского накала! — был ответ. — А как тебе директор, господин Удодов?

— Не знаю! Вальяжный такой, ходит, делает замечания, покрикивает на всех… При мне раз обругал секретаршу. Она расплакалась… Тушь с ресниц потекла… Смешная тетка — старая, а все красится. Ну да в этом Доме все старухи красятся, даже те кому девяносто. И все в бусах, перстнях, ожерельях. Ну разве что кроме кондитерши Виктории, но она и без того красивая.

— По кругу идешь, по кругу… Что поразило, даже ошеломило — о том говори.

— Я и говорю, что ошеломило то, как обирают умерших. Совсем беззастенчиво. Врываются в комнату бандой…

— Ничего не сказала про главврача. Она участвует в этих операциях?

— Не замечала. Она вообще так ходит по Дому, словно её ничего не касается. Руки из кармашков на халате не вынимает… При макияже… Может быть, не хочет ссориться с этим сволочным коллективом? Все-таки, у нее, говорят, двое детей, а мужа нет…

Интеллектуал молчал. Вдруг где-то словно бы у меня над самой головой, раздался воющий звук.

— Не договариваешь! Вертишься! — раздраженно произнес мой «Ежов-Берия». — Вокруг да около. Не хочешь быть искренней и спасти свою жизнь. Никак не поймешь — за все в этом мире приходится платить. За излишнюю любознательность втройне. Лев охраняет свою территорию, обезьяны охраняют, даже суслики… И если ступает нога постороннего… Не обессудь. Ты сама выбрала свою судьбу. Токарев недаром смеялся над тобой, поражался размаху твоего инфантилизма! Пошла беседовать с человеком почти совсем неизвестным! И все, как на духу! Токареву жалко тебя отчасти… ну, это, знаешь, издержки возраста… старик, целых шестьдесят пять… И мне, конечно, тебя жаль… Как брату, положим. Но существуют железные законы выживания, вечные законы и один из них — не переходи дорогу сильному, иначе — не порти чужую игру. Плавт сказал: «Ведь Боги обращаются с людьми, как с мячами». Я в данной ситуации даже не четверть Бога. Не в моих силах спасти тебя, хотя ты, прошу прощения, дура и дура… Чего с тобой мудрить? Ты хоть догадалась, кто там самый главный, кто покрывает ворюг? Что ты на этот счет сказала Токареву? Быстро давай!

Взвыла сирена.

— Видишь, нас торопят, — пояснил Интеллектуал. — Если хочешь спасти от мук мать и брата — расколешься до конца. Токарев наш про тебя многое рассказал, но ему полной веры нет. Раз он предал своих и пошел к нам. Аллочка тоже поведала кое о чем… Быстро, быстро! Кто там, по твоим наблюдениям, самый, самый и какими убойными фразами ты собиралась закончить свою статью про несчастных старух, попавших в руки ворюг?

— Не знаю, не знаю, кто главный! Могу только предполагать! — кричала я в ответ. — Только предполагать. Но с такими данными нельзя писать статью! Меня засудят! У меня нет ни одного свидетеля! Только догадки! Только смутные догадки!

— Не ори!

— Но это же воет!

— Не нравится? Тогда какую музыку предпочтешь, когда тебя будут… Моцарта или Баха? Или Аллу Пугачеву? Последнюю просьбу положено выполнять…

«Какая же ты сволочь!» — рвалось из меня, но я держала себя в узде, изо всех сил держала. Мои мысли скакали, словно полоумные: «Это конец? Мой конец? А почему нет? Только бы ни мать, ни Митьку! Папа! Где ты? Папа мой! Если бы ты знал! Токарев предал меня? Сейчас будут убивать… Как? Каким способом? Но если он их, если предал, он же знает все, что знаю я… Он же знает, что я почти ничего не знаю… кроме… Висеть не хочу! Висеть это ужасно! Есенин висел… До сих пор не доказано окончательно, сам ли… его ли… Воды! Ручей! Хоть напоследок… Цитирует Плавта и отправляет на смерть…»

В комнату почти без стука, как тень предсмертного ужаса, проникла фигура в камуфляже, с пресловутым черным «чулком» на голове.

— Воды! — крикнула я, а на самом деле просипела. Рот пылал огнем… Так мне казалось…

— Обойдешься! — отозвался Интеллектуал. — И заткнешься! Не поняла? Отступаю. Не сумел. Теперь пусть другие.

Мужик в камуфляже взял меня за руку, сдернул с пола и поволок вон из комнаты в какую-то кромешную адову тьму. Он, судя по всему, это все ещё было какое-то рукотворное помещение — изредка я ударялась плечом о стену. Впереди с лязгом отворилась невидимая дверь. В лицо пахнуло погребным прелым холодом. Меня волокли дальше. Я не сопротивлялась. Нет, нет, нет, ни в какие героини, способные смело смотреть в лицо смерти, я не годилась абсолютно. Спасибо страху, ужасу — они сделали мое тело бесчувственным и загасили тоску по справедливости. Поздно, все поздно. Невероятное и грозное становилось все ближе, все неотвратимей, упрямо топая подкованными ботинками неизвестного мужика, которому почему-то дано право распоряжаться мной, моей жизнью… моей единственной жизнью…