– Я рад, что Твердь привела тебя сюда, – сказал он наконец, поставив чашку и улыбнувшись. – Ты снова ожила и кажешься такой счастливой.

– Я и правда счастлива – разве нет?

– Да, конечно. Но меня все это озадачивает.

– Почему?

– Когда Твердь требовала, чтобы я убил ягненка там, на скалах, Она пообещала, что поможет мне найти тебя. Что вернет тебе память. Но ведь я не убил ягненка. Я не смог.

Тамара отодвинула в сторону чайный поднос и с безупречной грацией мастер-куртизанки придвинула свою подушку к Данло. Теперь она сидела вплотную к нему, выпрямив спину и скромно скрестив ноги под длинным платьем. Глядя на Данло, она взяла его руки в свои. Их глаза соприкоснулись, и Данло вспомнил, что это прикосновение – одна из древнейших позиций эротической йоги. Он чувствовал на лице дыхание Тамары, теплое, мягкое, пахнущее мятой и медом. Он помнил, как прежде они часами дышали вместе, синхронно впуская и выпуская холодный свежий воздух. Были ночи, когда они дышали друг в друга, перед огнем, глаза в глаза – а если не могли больше выдержать, смыкали губы и тела в самом глубоком из всех слияний.

– Может быть, Твердь все это делает из сострадания, – сказала Тамара.

– Возможно.

– Неужели в это так трудно поверить?

– Сострадание… Алалои выражают это понятие словом “анаслия” – “страдание вместе”. Но зачем богам разделять чьюто боль?

– По-моему, богиня исцелила меня ради тебя.

– Ради меня? Но зачем?

– Не знаю.

– Но если Твердь в самом деле так сострадательна, почему же Она не вылечила тебя из сочувствия к тебе?

– Может быть, Она так и сделала – но мы можем только догадываться о Ее потаенных целях.

– Я должен догадаться. Должен понять, в чем состоит мое испытание.

Тамара сжала его руки.

– Если это правда испытание, то ты, возможно, должен просто показать, что способен принимать дары свободно, не мучаясь сомнениями. Не задумываясь о том, чего не знаешь.

– Но я знаю так мало.

– Ты знаешь, что я здесь, разве нет?

– Да. – Данло странно, с полуулыбкой, посмотрел на нее. – Ведь это ты, правда?

Вместо ответа она провела длинным ногтем по его разбитым костяшкам, как часто делала до того, как потеряла память, и сказала с тихим смешком:

– Кажется, я теперь почти такая же, как была, когда мы встретились в солярии Бардо. Та же, кому ты подарил жемчужину здесь, в этом доме – помнишь?

– Помню ли я? А ты – помнишь?

– Я помню все, Данло.

– Правда?

– Я помню, как мы пообещали друг другу, что поженимся.

– Я тоже помню.

Когда он сказал это, она притянула его руку к себе и прижала к своей груди над самым сердцем. Сквозь мягкую ткань платья он чувствовал что-то круглое и твердое, почти как орех, – он хорошо помнил, что это такое.

– Видишь, я до сих пор ее ношу, – сказала Тамара.

Встав, она медленно расстегнула пуговицы, и илатье упало на пол. На ее груди висела жемчужина. Матово-черная, с пурпурными и розовыми бликами, она великолепно контрастировала с белизной кожи.

– Да, я вижу, – сказал Данло.

Тамара снова опустилась на подушку. От ее наготы у Данло перехватило дыхание и напрягся живот. Она не носила белья и надевала одежду прямо на голое тело. Вся она с головы до пят была одета в одну только гладкую кожу, которую так хорошо помнили его пальцы. Она сидела на пятках – эта поза, трудная для многих, ей давалась легко благодаря силе ее длинных икр и пышных бедер, благодаря длинным мышцам, струящимся вдоль ее позвоночника. Руки она сложила на густых золотистых волосах ниже живота – не из стыдливости, а просто потому, что сидеть так ей было всего естественнее.

Собственная нагота нисколько ее не смущала. Данло помнил, как она расхаживала по дому голышом – и днем, и ночью. Это инстинктивное стремление обнажить себя перед миром казалось ему одной из самых прекрасных ее черт. Глядя на ее высоко поднятую голову и завесу ниспадающих на плечи волос, он в тысячный раз поразился ее невероятной красоте.

Зло таинственным образом не оставило своего отпечатка – она осталась той же, какой ему запомнилась. Он смотрел на нее долго, вбирая глазами полноту ее губ, прелесть ее лица. Он вспомнил, что всегда любил смотреть на нее. Тогда он думал, что всегда будет это любить.

Теперь, когда огонь играл на ее коже и между ними лежали тысячи световых лет, он начинал видеть ее в немного ином свете. Она оставалась все такой же прекрасной, но ее точеный нос вдруг показался ему чересчур безупречным, глаза – чересчур темными, ослепительная улыбка – чересчур гордой и страстной. В ней появилось что-то странное. Он чувствовал эту страшную странность ее души, но не мог сказать, в чем она.

– Она красивая, – сказала Тамара, потрогав жемчужину пальцем. – Я помню, как ты сделал ее для меня.

– Вообще-то ее сделала устрица, а не я.

Она улыбнулась какой-то своей мысли и провела пальцем по сплетенному из черных с рыжиной волос шнурку, на котором держалась жемчужина.

– Но ты нашел ее и сделал кулон.

– Да.

– И подарил ее мне, как своей невесте.

– Мы условились, что поженимся когда-нибудь в будущем – когда сможем.

– Когда ты завершишь свое дело, а я свое – помнишь?

– По-моему, это забыть невозможно.

– А я не могу забыть, как чуть не вернула тебе жемчужину. Прости, Данло. Это было дурно с моей стороны. Ведь в каком-то смысле мы поженились в тот самый миг, когда увидели друг друга впервые.

– Я знаю. В тот самый миг – а может, еще до него.

Тамара тихо рассмеялась, явно польщенная этой его романтической идеей. Данло тоже засмеялся, и их глаза встретились, даря друг другу свою радость. Тамара сошла со своей подушки и прильнула к Данло. Прошла целая вечность, пока она расстегивала “молнию” на его камелайке и снимала ее, скользя своими искусными ладонями между тканью и кожей.

Ее касания зажгли в Данло огонь, и он вспомнил, что давно уже не был с женщиной. В его чреслах стало нарастать давление, и волна крови прошла по члену от основания до самого конца. Он был переполнен семенем, переполнен собой. Даже если бы он не умирал от желания умереть в Тамаре, не в его правилах было отказываться от секса, предлагаемого ему такой красивой женщиной. Он нежно опустил ее на подушки и стал целовать губы, шею, мягкие золотистые пряди рассыпанных по груди волос. В отчаянной горячности, с которой она отвечала на его поцелуи, чувствовался неведомый ранее голод. В их любовной игре появилось нечто новое, порывистое, почти неумелое, как будто они никогда прежде не сплетали ноги и не ощущали пот на коже другого.

Секс, конечно, всегда новое, всегда тайна и опасность, но все-таки не до такой степени. Новизна, которую Данло чувствовал в Тамаре, заключалась не в технике и даже не в эмоциях, а скорее в ее самоощущении. Казалось, что она держится за себя, как ребенок за любимую куклу. Она прижималась к Данло, и сжимала в руке его твердый член, и трогала разноцветные шрамы на нем, оставленные при посвящении Данло в мужчины.

Волнующая игра ее пальцев была почти такой же, как в их первую ночь, и сама Тамара, горячая и бурно дышащая, была почти той же, как будто никогда и не теряла память. И это было странно, потому что она однажды все-таки забыла его и все, что его касалось, и эта душевная рана должна была бы стать такой же неотъемлемой ее частью, как и ее радость от возвращения прежней себя. Однако, несмотря на все ее искренние слова о пережитом ею несчастье, в жаре ее тела и в переливах мускулов не замечалось даже намёка на страдание. Данло казалось, что этим сознательным вычеркиванием прошлого Тамара предает саму себя. В это самое время, когда он целовал ее и трогал между ног, он чувствовал, что тоже ее предает – как будто он совершил путешествие во времени и вернулся к более юной и не ведающей зла версии Тамары.

Он мог бы в этот миг оторваться от нее. Мог бы сдержать дыхание и встать с мокрых от пота подушек, на которых они лежали. Но Тамара застонала и раздвинула ноги, притягивая его к себе. Он и сам стонал – вернее, дышал так часто, что воздух выходил из его груди гортанными вскриками удовольствия и боли. Он не мог больше сдерживаться, как не может не упасть камень, брошенный в море. Притягиваемый ее руками, ее глазами, ее ртом, он не мог больше противиться этой благословенной силе тяжести.