Он, как и всякий человек, рсегда испытывал искушение открыть дверь в самую темную из комнат и посмотреть, что там внутри.
Или открыть входную дверь дома и посмотреть, что там снаружи – в ночи. Здесь, на этом пустынном берегу, было только одно: тигр. Глядя в золотые, горящие во тьме глаза тигра, Данло вспоминал строку из “Второго гимна ночи”: “Ты открываешь тайны, что развертываются вечно”. Он знал, что тиф всегда будет для него такой же тайной, как и он сам.
Теперь ночь открывала ему тайну, развертывая ее во всем великолепии, а над океаном в это время развертывался шторм.
Молнии загорались, соединяя небо с землей и краткими вспышками освещая берег. Тигр, ягненок и другие детали мироздания на миг открылись во всей своей красе и тут же снова пропали в ночи.
В этот краткий миг озарения, когда черные и оранжевые полосы тигрицы вспыхнули странным неземным огнем, реальность дошла до такого высокого напряжения, что стала невыносимо реальной. Каждая вспышка молнии вызывала миг ослепления и последующей тьмы. Данло ощущал, что за этой тьмой есть что-то живое и белое, как шерсть ягненка, но не мог это что-то разглядеть. Под внезапные, таинственные разряды молний он дивился тому, как свет исходит из тьмы и тьма пожирает свет. Тигры поистине порождение тьмы, понял он вдруг, но эта прекрасная тигрица, ожидавшая его в сумеречных дюнах, – то самое существо, которое способно поведать ему об истинной природе света.
Когда тигрица наконец прыгнула, это выглядело так, будто она миллион лет ждала, чтобы освободиться наконец от тайны и невыносимого напряжения. Она ринулась вперед, как взрыв красок – оранжево-золотой, черной и белой, и понеслась через дюну быстрыми прыжками, чуть касаясь лапами песка. Данло, целую вечность решавший, как ее встретить, в миг ее нападения не успел ничего предпринять. Да ему, в сущности, и некуда было бежать – трава и песок вокруг не давали никакого укрытия, а до дома, даже если бы тигрица не загораживала дорогу, он все равно бы не добрался быстрее ее. Однако он думал, что попытаться все же нужно – хотя бы для того, чтобы отвлечь тигрицу от ягненка. Он должен спаси ягненка, и если они оба побегут в разные стороны, то тигрица сцапает лишь одного из них. Данло не пришло в голову, что тигрица с самого начала наметила своей добычей ягненка, а не его.
Но когда он решился отпустить веревку и ягненок в ужасе закричал, Данло это понял. Тигрица, несущаяся по берегу, больше на него не смотрела. Теперь ее золотые глаза были прикованы к ягненку. Данло тут же загородил его собой, но тот все испортил, внезапно метнувшись влево и опутав ноги Данло веревкой. Беспомощный Данло, видя перед собой дикие глаза тигрицы и мощные мускулы, струящиеся, как реки, под ее шкурой, вспомнил, как в детстве, в зимнем лесу, его родич, великий Вемило, убил снежного тигра обыкновенным копьем. Он очень ясно помнил тишину леса, и чистый белый снег, и могучий направленный прямо в сердце удар Вемило, и вызванный им водопад крови.
Но у него не было ни ножа, ни копья, ни времени. Еще секунда – и тигрица обрушится на него. Он ничего не мог сделать. Все его инстинкты громко требовали, чтобы он немедленно придумал какой-нибудь план бегства или защиты.
Беспомощное состояние, уподоблявшее его завязшему в снегу зайцу, убивало его само по себе.
Потом он подумал, что всегда успеет просто встать и умереть – ведь тигрица наверняка убьет его в своем яростном стремлении к ягненку. Для защиты можно использовать палку, но против столь мощной атаки она более чем бесполезна. Самое большее, что он мог бы сделать – если точно рассчитал бы время, – это вогнать острый, облепленный песком конец палки в чудесный золотой глаз тигрицы. Но Данло знал, что этого не сделает никогда. Памятуя свой обет ахимсы, он понимал, что если бы даже ненавидел тигрицу, то ни за что не причинил бы вреда такому прекрасному созданию. Но он, как ни удивительно, не питал к ней ненависти. Он любил ее. В то самое время, когда она летела к ягненку, он любил ее редкостную грацию, ее живость, ту дикую радость, с которой она повиновалась жестоким ангелам своей натуры. Тигрица в момент умерщвления добычи была сгустком чистой энергии и анимаджи – радости жизни, радости смерти.
Даже ягненок, по всей видимости, чувствовал своего рода радость. Вернее сказать, он, испытывал чистый, абсолютный ужас, и этот момент накануне гибели, делающий его как никогда живым, поистине был левой рукой радости.
Ягненок с криком в слепой попытке бегства рванулся в сторону океана, и Данло, выпутавшись наконец из веревки, бросился ему на помощь, но мелькнувшее в воздухе тело тигрицы отшвырнуло его. Это был пушечный удар твердых мускулов, оранжево-черная буря. На Данло пахнуло ее кошачьим запахом и ее горячим кровавым дыханием. Перед ним пронесся ее великолепный лик, разверстый и блещущий белыми клыками. Ягненок все еще пытался ускакать, волоча за собой золотую веревку, но тигрица вонзила когти ему в бок, повалив его наземь, и тонкий крик внезапно оборвался. Глаза ягненка остекленели, и он застыл, не оказывая больше сопротивления.
Данло прыгнул к тигрице, вцепился в шкуру у нее на загривке и попытался оттащить ее от ягненка. Он тянул ее, зарывшись пальцами в ее густой мех, и чувствовал, как вибрирует густой рык у нее в груди и как вибрирует сила во всем ее теле. При новой вспышке молнии он увидел, как раскрылись ее челюсти, чтобы перекусить ягненку шею.
Данло вспомнил тогда, как пострадал Вемило от снежного тигра. Однажды глубокой зимой приемный отец Данло, Хайдар, привез Вемило, изломанного и окровавленного, в их пещеру, и тот рассказал невероятную историю. Хайдар прижигал горящей веткой раны на его лице, а великий охотник рассказывал, что, когда тигр терзал его, он не чувствовал ни боли, ни страха. Он сказал, что впал в какое-то сонное состояние и почти ничего не ощутил, даже когда тигр разорвал ему плечо, – как будто это происходило не с ним, а с кем-то другим. Теперь, когда Данло при вспышках молний без всякого успеха тянул тигрицу за загривок, он мог лишь надеяться, что ягненок перед смертью впал в такую же дремоту.
Данло всю жизнь хотел узнать, что лежит за порогом этой двери. Быть может, радость избавления от жизни, глубокая, блистающая, вечная радость? Или только тьма, чернота, ничто? Он полагал, что и сам вскоре может последовать за ягненком на ту сторону, и тут тигрица наконец сомкнула свои клыки. Зубы у нее были как ножи-, которыми она орудовала с великой точностью. Она перекусила ягненку горло с такой силой, что отдача от удара зубов о кость прошла по всему ее телу и передалась Данло. Кровь брызнула ей на морду, на грудь и окатила Данло, который все еще цеплялся за ее загривок.
Ягненок лежал между ее лап, и его темный глаз был безжизненным, как камень.
Данло следовало бы отпустить ее и бежать что есть духу, но она вдруг бросила свою добычу, взревела и одним рывком перекатилась на спину, чтобы стряхнуть его с себя. Из Данло, вдавленного в песок, вышибло дух. Не будь песок таким мягким, тигрица сломала бы ему спину. Ее выгнутый хребет давил ему на грудь и живот. Он чувствовал во рту вкус крови и меха, а ее рычание, казалось, вибрировало в его собственном горле. Она все ревела, и лязгала зубами, и махала лапами в воздухе, а потом стала кататься по берегу. Избавившись наконец от Данло, она встала на ноги и припала к песку футах в трех от него. Ее дыхание горячими тяжелыми толчками било ему в лицо.
Он, тоже припав на одно колено, держался за ребра и ловил ртом воздух. Это противостояние длилось один только миг, но за это время между ними что-то произошло. Она смотрела на него странным глубоким взглядом, но таинственный огонь в глазах Данло наконец устрашил ее. Она отвернулась, встала – и возвратилась к лежащему на песке ягненку. Зубами она подняла его за сломанную шейку – нежно, как собственного детеныша. Ягненок болтался у нее в зубах, покачиваясь на ветру.
Не оглядываясь на Данло, она затрусила через дюны к темному лесу и скрылась.
Данло встал не сразу. Обратив лицо к западу, он смотрел на черное небо и слушал ветер. Пальцем, мокрым от крови ягненка, он потрогал язык. Давно уже он не ощущал вкуса живой крови. Она была теплая и сладкая, полная жизни. Данло проглотил этот темный густой эликсир и поблагодарил ягненка за то, что тот ценой своей жизни подарил ему, Данло, его благословенную жизнь.
