Таким образом семейство Балюсилюсталу переделало меня так, что я мог дышать и в воздухе, и в воде. При этом кора моего мозга не подвергалась действию фитопланктона, морских червей и прочего мусора. Ради моего удобства агатангиты построили в море островок и вырастили на нем плодоносящие деревья – всего за несколько дней. Другие операции производились не столь быстро. Изнутри я менялся медленно, день за днем, клетка за клеткой. К концу своего первого года на Агатанге половину времени я проводил в воде, половину на суше. Я бродил по своему островку, гадая, кто я такой и почему я здесь один. Я срывал с деревьев плоды, напоминающие вкусом снежные яблоки, но более питательные. Реставраторы умудрились изобрести единственный вид пищи, который я усваивал лучше, чем рыбу, плавающую в островной лагуне. Но вскоре фрукты мне надоели, и мне захотелось мяса – живого, способного двигаться. У меня чесались руки сделать из древесной ветки острогу, наколоть на нее жирную летучую рыбу, отделить соленое мясо от костей своими отросшими ногтями и с жадностью умять его. Но это мне запрещалось. Балюсилюсталу объявила, что я могу входить в воду, только когда мой мозг открыт – в полубессознательном состоянии.
– Ты не знаешь моря и не понимаешь, что разрешено есть тебе и чему разрешено есть тебя, – сказала она мне однажды, восстановив в моем зрительном центре восприятие лазурного цвета. (Я называю Балюсилюсталу «она», хотя ее нельзя было отнести к какому-то одному полу. Впрочем, в ней, как и в большинстве агатангитов, женское начало сильно преобладало над мужским.) Она лежала в воде у берега моего острова и смеялась так, что весь ее длинный торс колыхался и жир красиво переливался под блестящей кожей. На плавниках у нее имелись когти, которыми она рисовала фигурки зверей на мокром песке. Для агатангитки у нее была очень длинная шея, изгибающаяся со змеиной грацией. Надо сказать, что богочеловеки – богоженщины – вовсе не были одинаковыми. Одни придавали себе внешность морских коров, другие – дельфинов, выдр и даже китов. Их потомство носило тысячу разных форм – наш городской эколог головой бы поручился за то, что эти существа принадлежат к разным видам. Но при всем их различии у агатангитов была одна общая черта: человеческие глаза. У Балюсилюсталу они были большие, карие, умные, светящиеся юмором и иронией. Она не сводила их с меня, общаясь со мной посредством лающих, ворчащих и щелкающих звуков, которые я хорошо понимал. Позднее, когда из моего мозга удалили переводящие биочипы, этот язык для меня превратился в тарабарщину.
Но для Балюсилюсталу моя человеческая речь не вызывала затруднений.
– Мясо есть мясо, – сказал я (тогда я еще не причислял себя к цивилизованным людям и не помнил, что жил в Городе). – Человек должен охотиться, чтобы жить.
– Ты же не акула, дурачок, – ха-ха! Ешь фрукты – вот твоя пища.
Мне казалось, что она смотрит на меня свысока, как новоиспеченный кадет на послушника. Может, она думала, что я целый день буду лазать по деревьями, как обезьяна? Сильнее всего ее превосходство проявлялось при моих попытках понять устройство агатангийского общества.
– Даже если бы твой мозг был здоров, ты не услышал бы, как говорит с тобой море. Ты математик и хочешь бессмертия для себя самого, ха-ха! Что можешь ты знать о мировой душе? Подожди, – тут же добавляла она, – сначала ты должен вспомнить себя, а потом посмотрим, способен ли ты понять несколько простых вещей.
Через некоторое время, полностью восстановив способность управлять своими мускулами, я начал вспоминать. Собственная биография возвращалась ко мне частями, зыбкая, как морская пена, и всасывалась в трещины памяти. Это было странное, тревожное ощущение. Иногда я, как ребенок среди ночи, просыпался в море, не понимая, кто я и как здесь оказался. Я всплывал и качался на темных волнах, глядя на звезды. Мне снились сны. В них я был Мэллори Рингессом, маленьким послушником, изучающим булеву алгебру, был учителем, охотником, кадетом, «пареньком», отцом и сыном, а порой, в моменты просветления и экстаза, я был пилотом и рыбой – рыбой-пилотом – и постигал тайны извечного океана.
Однажды, когда я решил, что вспомнил все события своей жизни, за исключением совершенного мной убийства, собственного смертельного ранения и того, что было между этими двумя моментами – в день, когда над тихим морем курчавились белые облака, – Балюсилюсталу подплыла ко мне, толкнула носом и сказала:
– А теперь мы возьмемся за твой мозг основательно – и когда мы закончим, ты поймешь, что значит иметь мозг.
Она привела меня на глубокое место, где ждала вся остальная стая. Сотня агатангитов окружила меня, тыча холодными носами в мое обнаженное тело и облизывая с ног до головы. Повсюду, внизу и по бокам, работали плавники, и соленая пена наполняла мой рот. Потом Пакупакупаку, Цатцалюца и другие подняли меня на спинах над водой. Вдали виднелся мой островок, золотое с зеленью пятнышко на искрящейся голубизне океана. Реставраторы посвистывали, лаяли и чмокали. Вскоре им ответили такие же звуки, и море вокруг закипело от гладких черных тел. Я насчитал шестьсот тридцать фигур – потом меня уволокли под воду, и я перестал считать. (Позже я узнал, что стая насчитывает около тысячи агатангитов и что в океане обитает около десяти тысяч стай.) Балюсилюсталу – или Муму, или Сиселека – издала ряд высоких пронзительных звуков. Я понял, что она обращается к китам и дельфинам – и вскоре вокруг нас возникли их массивные тела.
– Мы пригласили глубинных богов присутствовать при твоем возрождении, – пояснила Балюсилюсталу. Я подивился умному устройству речевых органов агатангитов, дающему им возможность говорить еще и на языке китов, помимо своего.
Все это время агатангиты трогали друг друга и лаяли: информация передавалась от носа к носу и от горла к уху. Прикосновения становились все более игривыми, интимными и нетерпеливыми. Одни члены Стаи подставляли другим свои раскрытые щели. Подо мной, надо мной и со всех сторон самозабвенно совокуплялось множество пар, и в воде звучали их лай и стоны. Сначала я не понимал, что происходит, и думал, что боги обезумели от секса, но потом часть правды открылась мне – то ли телепатически, то ли через вживленные в мозг биочипы. Когда взрослая особь Стаи созревает для спаривания, сообщил мне божественный голос, она, Первая Мать, вызывает у себя овуляцию, находит партнера и совокупляется с ним. (У всех агатангитов имеются мужские половые члены, огромные, с треугольными красными верхушками – больше, чем у Бардо, но яички отсутствуют, поскольку необходимости в них нет.) Первая Мать вводит свой член в щель второй матери, и яйцеклетка поступает в совершенно особенный орган, называемый бакулой. В бакуле яйцеклетка частично оплодотворяется. Вторая мать обволакивает ее тщательно сконструированными нитями цитоплазмы, подобно тому, как вирус заражает клетку носителя своей ДНК. Затем она посредством своего члена передает яйцо третьему партнеру, который производит аналогичный процесс – и так много, много раз. Наконец, когда яйцеклетка проходит через все бакулы – агатангиты иногда именуют этот имеющий форму пончика орган «фабрикой перемен», – и все матери вносят в нее свою долю наследственности, оплодотворение завершается, и Последняя Мать принимает зиготу в свою матку, где и вынашивает плод. Таким образом, каждая агатангитка является дочерью всей Стаи.
– Но сегодня мы делаем не дочерей, а кое-что другое, – сказала мне Балюсилюсталу, глядя, как Стая под водой обменивается своей плазмой.
Трудно объяснить, что именно они делали. Семя, которое передавалось из бакулы в бакулу, было чем-то вроде бактерии, «нейрофага», поскольку предназначалось для поглощения и замены мертвых, разобщенных нервных клеток. В другом отношении оно больше напоминало информационный вирус, в который каждая мать Стаи вплетала цепочки исправленной ДНК, тоненькие ассоциативные волокна. Извиваясь в экстазе, они переносили этот вирус из одной бакулы в другую. Импульсивная десятая мать вносила свои ассоциации по вдохновению, более рассудительная пятисотая мать отменяла их и вносила свои. Когда вирус был близок к завершению, Балюсилюсталу приняла его в свою бакулу, где произвела окончательную доводку.
