– Или я сильно ошибаюсь, или комедия еще не окончена. По-моему, это просто передышка, и я буду сильно удивлен, если вскоре не последует второе действие. Подождем-ка еще.

Приняв это решение, шевалье обратился к Чико, стараясь с толком использовать время, довольно долгое, пока заговорщики один за другим покидали зал.

В течение всей этой сцены карлик терпеливо ждал шевалье, не двигаясь с места. Все происходившее за стеной оставляло его полностью безразличным; он даже спрашивал себя, что интересного нашел для себя его спутник в бессмысленной, как ему казалось, болтовне заговорщиков.

Уж сам-то Чико, будь он не он, а французский сеньор, давным-давно убежал бы подальше от темной и страшной ямы, которая должна была стать его могилой.

Однако Пардальян приобрел над Чико огромную власть, и потому карлик не позволил себе ни малейшего замечания. Если французский сеньор оставался тут, значит, он считал это полезным, и карлик вынужден был ждать того момента, когда Пардальян соблаговолит отсюда уйти.

Так он и делал, и пока шевалье смотрел и слушал, он вновь погрузился в свои любовные мечты, так что Пардальян, решив, что карлик просто-напросто заснул, вынужден был хорошенько встряхнуть его.

Итак, ожидая, пока удалится последний заговорщик, Пардальян беседовал с Чико.

Беседа получилась весьма оживленной. Очевидно, шевалье вздумалось просить карлика о чем-то необычном, ибо тот сначала пришел в совершенное недоумение, а затем стал яростно спорить, как человек, пытающийся помешать совершиться глупости.

Однако, надо думать, Пардальяну удалось убедить его и добиться желаемого: во всяком случае, когда он вновь стал смотреть через отверстие, он выглядел удовлетворенным, а глаза его блестели лукавством.

Теперь Фауста была одна. Последний заговорщик покинул зал, но она по-прежнему спокойно и величество сидела в своем кресле, словно ожидая чего-то или кого-то.

Внезапно откуда ни возьмись перед принцессой появился человек. Молча поклонившись, он остановился в ожидании. Вслед за ним в зале возникли еще пятеро; все они последовали примеру первого и недвижно застыли перед возвышением.

Среди них Пардальян узнал герцога Кастрана, а также человека, которого он вышвырнул с трактирного двора и имя которого ему теперь было известно: Христофор Центурион.

Улыбка Пардальяна стала еще более широкой.

– Черт возьми, – прошептал он, – я же знал, что это еще не конец!

– Господа, – начала Фауста своим низких голосом, – я попросила герцога Кастрана указать мне четверых самых энергичных и самых решительных из наших сторонников. Он всех вас знает. И если он сделал именно этот выбор, значит он счел вас достойными выпавшей вам чести. Мне остается только одобрить его решение.

Четверо избранных отвесили глубокий поклон и стали ждать.

Фауста продолжала, указывая на Центуриона:

– Этот человек был избран непосредственно мной, потому что я его знаю. Он предан мне душой и телом.

Поклон Центуриона весьма походил на коленопреклонение.

– Все вы, присутствующие здесь, станете начальствовать над теми командирами отрядов, кто только что отсюда вышел. Все вы, кроме дона Центуриона – он будет по-прежнему состоять при мне, – будете получать приказы от герцога Кастрана; он же станет и высшим главой.

Герцог почтительно поклонился.

– Вы будете составлять наш совет; каждый из вас получит под свое начало десять командиров с их отрядами. С этого момента вы принадлежите к моему дому, и я буду обеспечивать все ваши нужды. Впрочем, эти второстепенные вопросы мы обсудим потом. Сейчас же я хочу непременно сказать вам следующее: я полагаюсь на вас, господа; ваши люди не должны ни на мгновение забывать, что самое главное – спасти принца, которого мы вскоре сделаем королем. И вот что я хочу вам теперь сообщить: вы знаете этого принца. Он славится по всей Андалузии. Его зовут дон Сезар.

– Тореро! – воскликнули все пятеро.

– Он самый. Как видите, вам знаком этот человек. Вы полагаете, он будет соответствовать той роли, которую мы хотим заставить его играть?

– Да, клянусь Христом! То, что именно он является сыном дона Карлоса – это настоящее благословение небес. Мы даже не могли и мечтать о более благородном, более великодушном, более храбром вожде! – воскликнул герцог Кастрана в порыве воодушевления.

– Хорошо, герцог. Ваши слова успокаивают меня, ибо я привыкла к вашей обычной сдержанности в изъявлении восторгов. Признаюсь, я мало знаю принца. Да, о нем говорят почти как о Сиде, им гордятся. Однако я с тревогой спрашивала себя – будет ли он достаточно умен, чтобы понять меня, достаточно честолюбив, чтобы принять мои идеи и сделать их своими, одним словом – легко ли нам удастся поладить. Что же касается его отваги, то она не может быть подвергнута сомнению.

Будь герцог и пятеро окружавших его людей чуточку более проницательными, они могли бы спросить себя – как же это принцесса столь уверенно говорила о своем браке с человеком, которого она даже толком не знала?

Но они не подумали об этом, А если и подумали, то, очевидно (ибо принцесса не производила впечатление женщины, действующей единственно по наитию) предположили, что она располагает ей одной известными средствами, чтобы вынудить его согласиться на этот союз.

Как бы то ни было, герцог сказал лишь:

– Широко известно, что воззрения Эль Тореро весьма близки к нашим. Если нас что-то и удивляет, то как раз то, почему он еще не пришел к нам. Что до ваших тревог, я думаю, они рассеются, как только вы побеседуете с принцем. Не может быть, чтобы при его характере у него не было честолюбия. У меня нет ни малейшего сомнения – вы прекрасно поймете друг друга.

– С удовольствием принимаю ваше предсказание. Но только, дорогой герцог, не забывайте – нет и не может быть сына дона Карлоса. Может быть лишь законный сын короля! Дон Сезар, поскольку его так называют, и есть этот сын... Главное, чтобы вы все прониклись этой истиной, если вы хотите успешно распространить ее в народе.

Чтобы убеждать неверующих, чтобы говорить с ними с необходимой убедительностью, надо прежде всего самому казаться искренним и убежденным. Вы добьетесь этой искренности, приучив себя рассматривать как совершенную истину то, что вы хотите внушить другим людям.