Финон поджал губы, обдумывая его слова. Наконец он кивнул:

— Хорошая мысль. Это действительно разумно.

— Спасибо, досточтимый отец. — Калами хотел налить себе еще пива, но передумал. Время было позднее, и он уже начинал это чувствовать. А сделать предстояло еще многое. — Ты и твои люди готовы?

— Готовы, — твердо ответил Финон. — Мы все будем в перчатках, и я не развяжу ленту, пока мы не останемся одни в спальне императора.

В его голосе слышались гордость и решимость. Ему так давно было обещано, что престол Изавальты будет разрушен его руками! Его руками будет убит император, и в каждом слове Финона Калами чувствовал предвкушение.

— Очень хорошо. — Калами расправил плечи. — А теперь позволь мне побыть одному, досточтимый отец. Есть одно маленькое дельце, о котором мне нужно позаботиться.

Финон кивнул и исчез за ширмой.

Калами не требовалось многого. Он снял со стены драгоценное стеклянное зеркало и положил его на пол перед очагом. Из ящика, что стоял возле двери на балкон, были извлечены красная лента, три медные монеты и три серебряные.

Калами встал на колени возле очага. Серебряные монеты он выложил треугольником на зеркальной поверхности, а медные одну за другой бросил в огонь.

— Я беру эту красную нить, — он вдохнул слова в длинную ленту, — и вижу в ней тринадцать узлов. Каждый узел — имя, каждое имя — хворь на Ричику.

Пальцы Калами замелькали над лентой, легко и ловко завязывая узлы, а губы повторяли заклинания, снова и снова, пока слова не потеряли значения. Вскоре Калами уже казалось, что от огня поднимается смрад болезни, смешанный с запахом нагретого металла. Его мысленному взору явился образ спящей женщины…

Калами затянул последний узел:

— Вот слово мое, и слово мое крепко. Да несут ветры миров слово мое, да увидят звезды на небе, как стало оно явью.

Обгоревшее полено в очаге треснуло и развалилось, подняв целый фонтан искр. Калами протянул ленту к огню, чтобы падающие искры прожигали в атласе черные дыры. Горячие искры иголочками кололи руки Калами, но он этого не замечал.

Когда с этим было покончено, он аккуратно сложил ленту в висевший на шее мешочек, где хранились самые ценные талисманы.

«Теперь, Бриджит, у тебя никого нет, кроме меня, — подумал Калами. — Теперь ты моя».

Прикосновение к камню — это прикосновение к вечности, холоду и терпению. Это постоянное давление, которому сопротивляется древняя сила, сила земли и сила лет. Через камень трудно двигаться, ведь камень может ждать вечно.

Дерево — это смерть и память о жизни. Дерево — это воплощенное тепло и напряжение. Дерево тянулось, росло, формировалось. Дерево знает смену времен года и изменения живых существ, через дерево идти легко, потому что дерево жаждет перемен, а движение — это перемена.

Железо — холодное и невообразимо твердое. Железо послушно только приказам огня и мастерства, его нельзя тронуть, нельзя разжалобить. Железо держит, дергает, дерзит. Железо можно пройти через воздух.

Воздух — это скорость, жизнь и свобода. Рассеянный, нетерпеливый, податливый — воздух охотно расступается, готовый помочь, помучить, помешать, сделать все, что вздумается. Воздух — это пространство, чтобы вспомнить свое тело. Воздух отступает под давлением этой памяти и позволяет вновь стать самим собой.

Вновь обретя телесную сущность, Сакра рухнул на пол.

Долго, очень долго не было ничего, кроме боли. Кровь царапала вены, кости плющили суставы, сердце разбивалось о ребра. Но с каждым вздохом тело понемногу припоминало свою форму и назначение, а боль убывала, и в конце концов Сакра смог подняться на ноги и стоять, не падая от слабости.

Убедившись, что он стоит перед дверью императорского святилища, а сквозь окна льется серый свет снежного утра, Сакра на секунду ощутил гордость. Рассеявшись в пространстве, очень сложно удерживать направление. Еще сложнее, растворившись в камне, осознавать время, ибо камню нет дела до времени. В этом опасность подобных превращений. Сакра мог запросто затеряться в камнях и вернуться в свое обличье лишь через века, когда от дворца Выштавос не останется и воспоминания.

Однако его триумф был недолог. Он испарился, стоило Сакре осознать, сколько всего могло произойти за эти несколько часов.

«Бриджит! — мысленно воззвал он. — Что они с тобой сделали, пока я прятался в камне?» Тот факт, что Калами пытался наложить на нее приворотное заклятье, говорил о многом. Калами хочет взять ее под контроль. Для каких целей — можно было лишь догадываться. Такую силу можно использовать по-разному. Ясно одно: Калами хочет, чтобы Бриджит была подвластна ему, а не императрице. Это означает, что он собирается использовать ее для свержения Вечной империи Изавальты, а этого не случится, пока Ананда и Микель живы.

Сакра тихонько приоткрыл дверь и вошел в храм. Он надеялся, что дворцовая стража уже обыскала это место. Ему нужно время, чтобы поговорить с Хранителем до того, как начать игру в кошки-мышки — причем все кошки будут искать одну-единственную мышь, и этой мышью будет агнидх Сакра собственной персоной.

В храме было сумрачно. Сакра отступил в ближайшую нишу и, скрытый ее тенью, наблюдал, как Хранитель Бакхар суетится возле своих раскрашенных и позолоченных подопечных. За все годы, проведенные в Изавальте, Сакре довелось видеть не много людей, которые так серьезно относились бы к своему скромному титулу «Хранитель». Никогда никому другому Бакхар не позволял убирать, подметать и украшать это помещение, делая все только собственными руками.

В центре зала, на возвышении из черного и красного мрамора, Вышко и Вышемира охраняли своего служителя. Сакре пришло в голову, что, должно быть, создавший их художник хотел, чтобы боги казались милостивыми. Однако то, как торжествующе Вышко поднимал над головой копье, а Вышемира приветствовала входящих кубком и кинжалом, наводило на определенные сомнения в их намерениях.

Даже в священные дни новолуния всю работу Бакхар делал сам. Это он каждый день собственноручно мыл и одевал богов. Сегодня эта процедура ему еще предстояла. Сейчас же Хранитель был занят тем, что украшал зал свежими ветвями остролиста для вечерней церемонии.

Сакра улыбнулся про себя и вышел из своего укрытия на свет.

Бакхар словно окаменел — с поднятой рукой, сжимающей ветку падуба. Потом он медленно повернулся и когда увидел, кто перед ним стоит, опустил ветвь.

— Агнидх Сакра дра Дхирен Фанидрэла! — приветствовал он гостя, обращаясь к нему по полному имени, как было принято в Изавальте.

— Добрый Хранитель Бакхар, сын Якшима, внук Ростависка.

Сакра направился к центру зала и, прежде чем Бакхар успел напомнить ему об этом, поклонился богам. Когда Сакра выпрямился, Бакхар взглянул на него прищурившись, и в его взгляде были одновременно осторожность, одобрение и любопытство.

Однако Хранитель поспешно отвел глаза и стал перебирать оставшиеся побеги остролиста в поисках самой маленькой веточки, которую можно было бы положить к ногам бога Ньяватка — вырезанного из слоновой кости крохотного человечка, который сидел на корточках возле северного оленя.

— Я думал, ты нарушишь приказ об изгнании гораздо раньше.

— Сам удивляюсь, что так долго выдержал. — Бакхар двинулся к другой нише, и Сакра пошел рядом с ним.

В этом углублении богов не было, зато обнаружилась фреска с изображением священной рощи Вышемиры.

— Ты пришел сюда, чтобы обрести покровительство Вышко и Вышемиры? — Бакхар наклонился вперед, так что длинный нос почти коснулся раскрашенной стены, и осторожно смахнул с фрески невидимую пылинку. — Поскольку ты больше не входишь в число домочадцев, я не могу предоставить тебе убежище от имени богов.

— Я пришел, чтобы попросить об услуге, добрый Хранитель.

Эти слова наконец заставили Бакхара отвлечься от своих обязанностей. Он обернулся, и Сакра увидел его умные, проницательные глаза. Бакхар и правда был ревностным хранителем своих богов и богинь, но под личиной простодушного священника скрывалась другая правда, которая заключалась в том, что Бакхар был опытным и мудрым политиком.