И Бриджит с трепетом подняла глаза. Мама стояла возле стола. Свет свободно проходил сквозь ее фигуру, и ее тело не отбрасывало тени, а тени комнаты не оставляли следов на ее коже.

Бриджит лишилась дара речи. Перед ней стояла мама — такая, какой она была в зеркале, какой она была в Землях Смерти и Духов, какой она была на фотографии в папиной спальне. В призраке, что стоял сейчас перед Бриджит, слились все эти образы — вместе и порознь, переходя один в другой, словно отражение в быстрой реке под луной.

«Мама, — хотела сказать Бриджит, но из груди не вырвалось ни звука. — Мама».

Вместо ответа мама повернулась к книге, лежавшей на столе. Буквы на бумаге искривились и сложились в новые слова:

«Бриджит, родная моя».

— Как? — наконец удалось выговорить Бриджит. — Как?..

Мама ласково улыбнулась. Правда, Бриджит скорее почувствовала это, чем увидела: она никак не могла разглядеть мамино лицо. Оно слишком быстро менялось, чтобы оставить в сознании Бриджит более или менее четкий образ. Наверное, так должны выглядеть далекие воспоминания.

В книге опять появились слова: «Это изменчивый час, когда все находится в движение между светом и тьмой, между жизнью и смертью. Это время, когда мы можем легко проникать из одного мира вдругой, особенно на зов крови в минуты опасности».

Бриджит вздрогнула:

— Опасности?

«У меня есть особое дозволение находиться здесь. Защитники этого края нуждаются в помощи».

— Я… — У Бриджит голова шла кругом. Мысли отказывались повиноваться и уносились прочь. Она на ощупь нашла скамеечку, стоявшую перед столом, опустилась на нее, поставила ноги на перекладину и попыталась выстроить тысячи вопросов, мятущихся в голове, в какое-то подобие порядка.

— Почему ты не говоришь со мной? — наконец вымолвила Бриджит. Голос ее зазвучал жалобно, как у маленькой девочки, которой не дают конфетку.

Мама подняла голову и нежно улыбнулась, но Бриджит почувствовала в этой улыбке долю гордости. Слова в книге опять изменились:

«Твое зрение — это твой дар, родная. Без помощи колдовства я могу дотянуться до тебя только так».

— Но я ведь слышу голос, вернее, слышала. Кто-то звал на помощь.

Чернила расплылись на странице, а потом снова приобрели четкие очертания. Только на этот раз вместо слов в книге появился рисунок: огненная птица в золотой клетке, крылья воздеты над головой, шея изогнута, белый клюв открыт. Бриджит почему-то сразу догадалась, что птица не поет, что она кричит, возмущаясь своим заточением, изливает в крике свою ярость и вопреки здравому смыслу надеется на то, что одной яростью ей удастся расплавить прутья клетки.

— Это же Феникс императрицы! — Бриджит нерешительно дотронулась до страницы, словно боялась, что рисунок может обжечь. Но бумага была холодной и сухой.

Чернила поглотили изображение и вновь сложились в слова, пальцы Бриджит при этом не ощутили и следа влаги.

«Пленница императрицы. Не без моей помощи, да простит меня Господь, но в тот момент нам ничего больше не оставалось».

— Ты знаешь, где она?

«Нет. Многие комнаты в этом доме закрыты для меня».

Бриджит не могла удержаться от смеха:

— Какой же тогда смысл быть призраком?

Мама тоже засмеялась — беззвучно, но Бриджит видела, как затряслись ее плечи.

«Если бы с семьей этого дома меня связывали кровные узы, я знала бы больше, — сказала книга, когда Бриджит снова посерьезнела. — Но единственное, что связывает меня с этим местом, — это ты».

Отсюда вытекал следующий вопрос. Вопрос очень важный. Бриджит не решалась произнести его вслух, но молчать тоже не могла.

— А… папа с тобой? — спросила она в надежде, что мама поймет смысл этих слов.

Печаль обняла Бриджит, а воздух сделался таким густым, что Бриджит с трудом могла дышать.

«Нет. Эверет не может покинуть берега того мира, в котором он умер».

— А ты можешь? — слова сами собой сорвались у Бриджит с языка, прежде чем она успела остановить их. «Что ты делаешь! — возмутился ее внутренний голос. — Возьми свои слова обратно! Ты ведь можешь по-прежнему верить. Ты ведь не хочешь знать!»

Слова в книге расплылись и превратились в сделанный пером набросок, узнать который Бриджит не составило труда. Это был маленький четырехугольный домик, где они с папой жили до того, как на острове построили маяк. До того, как папа получил эту работу, ставшую его призванием. Судя по тому, что озеро на рисунке было спокойно, была тихая ночь.

На воде стоял человек. Он смотрел вверх, на окна домика, и в глазах у него стояли слезы.

Появился еще один рисунок, а рядом с ним — второй. То ли они и правда стали двигаться сами по себе, то ли Бриджит это только казалось, но она видела все. Она видела спальню и маму, лежащую, подняв колени, на кровати. Она видела миссис Хендерсон в изножье кровати: руки у нее были красные от крови, а лицо очень злое. Папа взволнованно ходил взад-вперед по коридору, то и дело оборачиваясь к окну, — словно знал, что кто-то наблюдает за домом. Но папа не мог увидеть человека, который стоял на воде и плакал от боли, что была в доме.

На грудь маме положили младенца. Ребенок был скользким от крови, а мамино лицо было скользким от пота. Папа осторожно взял ребенка на руки, завернул его в чистую простыню, а мама отвернулась к окну. Она тоже знала, что там кто-то есть, и Бриджит понимала, что если бы мама могла встать и подойти к окну, она увидела бы его там, ибо именно по ней он тосковал.

Дни шли за днями, а жар все не спадал. Доктор приходил и уходил, а человек по-прежнему качался на волнах, плача неслышными слезами. Внутри, в доме, мама боролась со своей болезнью, слабостью и тоской. Папа не отходил от ее постели. Он принес ребенка, Бриджит, и положил его рядом с мамой, чтобы она знала, ради чего стоит жить. Но болезнь победила. Мама наказала Эверету Ледерли заботиться о ребенке и умерла.

И вот в тишине смерти, когда тело Ингрид Лофтфилд недвижимо лежало на смертном одре, душа Ингрид Лофтфилд встала с постели. Она спустилась к озеру, в объятия человека, который ждал ее там, чтобы увезти с собой. А Эверет Ледерли смотрел из окна дома, и Бриджит знала, что он видел эту встречу влюбленных. Бриджит закрыла глаза:

— Не надо. Я не хочу этого знать.

Молчание в ответ. Конечно, ничего, кроме молчания, и не могло быть. Мама не может говорить с ней. А может, ей просто нечего ответить? Может, она и сама понимает: никакими словами того, что она сделала, не искупить.

— Ты бросила его. Бросила и меня, — сказала Бриджит, сжимая руки в кулаки.

И снова тишина. Бриджит почувствовала какое-то движение, открыла глаза и увидела новые слова, появившиеся в книге:

«Я умерла, Бриджит. Я не хотела».

И это была правда, Бриджит видела это в книге. Но это была не вся правда. Правда заключалась в том, что папа остался один, и у него не было ничего, кроме маяка, озера да разбитого сердца.

— Нет… Ты… Он… Он любил тебя.

«Я знаю». Лицо призрака было спокойно, когда Бриджит прочла эти слова. Печаль ее прошла, а мамина невозмутимость только разожгла гнев Бриджит. Это был давнишний гнев, который она сдерживала годами, потому что обидеться на маму значило поверить в то, что говорили сплетники во всей округе, а уж этого Бриджит не могла себе позволить.

И все-таки это было так.

Бриджит протянула руку к призраку, пытаясь тронуть маму за запястье или рукав, за что-нибудь, что могло бы дать отклик, разрушить это спокойствие. Но ее рука повисла в холодном воздухе, где не было места даже воспоминанию о живом тепле.

— Зачем же ты вышла за него замуж?

Бриджит почувствовала исходившую от призрака печаль. Печаль о боли, причиненной дочери, печаль о потерянных годах. Но, как и все призрачное, эта печаль была холодна, и Бриджит отшатнулась от духа матери, даже когда прочитала новые слова:

«Я вышла за него замуж, потому что он любил меня. Потому что во мне был ребенок, и я хотела, чтобы он родился в законном браке и в доме, где о нем позаботятся».