— Выпусти меня! — вопила она. — Выпусти!

Медеан собралась с силами и прошла мимо клетки. На первый взгляд казалось, что здесь, в подземелье, устроена мастерская. Возле стены стоял тигель, рядом с ним — верстак, на котором валялись куски руды и полоски металла, молотки и прочие инструменты. Медеан присела на корточки и занялась разведением огня под тиглем: вытащила золу, угли и подбросила туда несколько поленьев. Все это время она затылком чувствовала горящий взгляд Жар-птицы.

— Аваназий здесь, Медеан.

Императрица не оглянулась. Вообще-то для того, чтобы тигель как следует разогрелся, требовалось несколько часов, но сейчас на это не было времени. Медеан не мигая уставилась в огонь, заставляя самые глубинные пласты души подниматься на поверхность, растекаться по венам, наполнять руки и выплескиваться через кончики пальцев.

— Он стоит возле клетки, сотворенной его жизнью. Он говорит что ты должнаосвободить меня, иначе она отберет жизнь и у тебя. Она возьмет твою жизнь и твое царство!

Медеан стиснула зубы. Эта тварь лжет, лжет как всегда! Императрица закатала рукава и сунула голые руки в огонь. Языки пламени лизали ее кисти, но не обжигали — они были мягкими и послушными, как глина. Теперь пальцы Медеан, в которых сосредоточилась ее глубинная сущность, могли извлечь из пламени жар, направить его на тигель, чтобы раскалить этот тигель добела, расплавить металл и укрепить клетку. Ее руками, ее душой, ее волей, только ее одной.

— Твое сердце колотится, Медеан. Сердце сжимается, руки опускаются…

Но Медеан уже овладела пламенем. Она принялась водить руками по тиглю, распространяя жар и на ощупь определяя температуру. Сердце у нее действительно билось тяжело, но не от старости, а от усилий. Рано еще. Это лишь очередное вранье птицы, о котором не стоит и думать.

Медеан вынула руки из огня, встала во весь рост и повернулась к верстаку. Отобрав несколько кусков золотой руды, она бросила их в тигель. Среди инструментов на верстаке лежал и нож. Медеан взяла его и проколола острием подушечку пальца. Затем повернула пораненную руку ладонью вверх, чтобы дышать на нее. Капли крови стекали по пальцам Медеан, с шипением падали в тигель и, испаряясь, смешивались с ее дыханием.

— Выпусти меня, Медеан. Так советует тебе твой Аваназий. Обещаю не причинять вреда тебе и твоим близким.

— Лжешь, — сквозь зубы процедила Медеан. Она погрузила руку в тигель и вынула из него кусок руды. Под ее пальцами руда мгновенно плавилась, и Медеан скручивала ее, как ткачиха сучит нить, а потом сплетала эти нити в шнур. Только шнур этот был сделан из золота, крови и магии. Он будет вплетен в клетку и поможет Медеан удерживать Жар-птицу еще несколько дней.

Медеан вынула из тигля мягкую косу из раскаленного металла.

— Я взывала к твоему сыну.

На мгновение воля Медеан словно споткнулась, и невыносимая боль пронзила ее пальцы. Она почуяла запах горящей плоти и закричала, но шнур не выпустила. Вместо этого она замкнула всю свою волю, всю жизнь, что еще осталась в ней, вокруг боли и восстановила потерянное было волшебство. Она по-прежнему владеет магией, владеет Изавальтой, она одна, и только она, может защитить и сохранить империю. Если она не справится — опять не справится! — все погибнет. От руки своей окаянной жены погибнет Микель и вся ее семья, как когда-то ее собственные родители погибли от руки Каачи. Это был тот самый Каача, который увез ее из ее дворца. Каача, который пытался захватить Хун-Це с помощью ее солдат. Каача, который так напугал Девятерых Старцев, что они превратили одного из них самих в Жар-птицу и спустили ее на Изавальту, словно цепного пса.

— Он почти услышал меня, Медеан. Ты ведь знаешь, он так легко поддается внушению, как он мог не услышать меня?

Медеан прижала золотую косу к прутьям. Жар-птица накинулась на нее, принялась клевать и бить крыльями. Больше всего ей хотелось сжечь Медеан заживо, но ей мешала клетка, и императрица ощущала лишь легкое покалывание там, где появлялись волдыри ожогов, добавляя ей новые шрамы и пятна. Ничего, это не страшно. Медеан отняла руки от клетки, и золотая коса начала остывать прямо на глазах, превращаясь в новый прут и укрепляя старый опаленный металл.

Медеан пошатнулась и чуть не упала, но в последний момент оперлась локтем о верстак. Некоторое время она так и стояла — согнувшись, тяжело дыша, не в силах думать ни о чем, кроме боли, пульсирующей в пальцах. На них остались черные выгоревшие полосы, и вид этих пальцев в сочетании со жгучей болью вырвал из ее горла рыдания и выжал слезы из обожженных глаз.

— Освободи меня, Медеан, а не то он сделает это за тебя. — Жар-птица глянула на нее пылающим глазом. — Ты колдунья, а он нет. Думаешь, он выживет в пламени, когда я взлечу!

Медеан подняла на нее мокрые глаза:

— Он не сможет попасть сюда.

Она оттолкнулась от верстака и выпрямила спину. Затем опустила руки, чтобы рукава закрыли ее израненные руки.

— Никто не сможет попасть сюда. Ты моя. — Медеан подошла к клетке, голос ее дрожал от ярости и боли. — И я буду держать тебя здесь столько, сколько ты будешь мне нужна. Ты не получишь свободу, покуда Изавальта не будет в полной безопасности, даже если на это уйдет тысяча лет. Ты останешься здесь, и заключенная в тебе угроза будет служить моим целям.

— Уж будь уверена, — зашипела птица. — Ты ведь и правда стареешь, Медеан. Твоя жизнь тает, как свечка, и скоро от нее ничего не останется. А как же Изавальта? Что тогда помешает мне отомстить?

Медеан направилась к двери и не обернулась, услышав, как Жар-птица бьется в обновленной клетке. Императрица предусмотрительно обернула ладони рукавами, но все равно до крови искусала губы, пока закрывала и запирала на замок железную дверь. О том, чтобы взять в руки фонарь, не могло быть и речи. Медеан поднялась по темной лестнице, почти теряя сознание, когда приходилось дотрагиваться до стен, и выбралась в свою комнату.

Собрав волю в кулак, из последних сил Медеан заперла люк, вставила на место каменную плиту, прикрыла ее ковром и отворила дверь в соседнюю комнату.

— Сидас! Прафад!

Фрейлины, сильные, умелые и привязанные к своей госпоже клятвами, угрозами и заклятьями, отвели ее в спальню. Там они уложили Медеан на кушетку и принесли лед, целебную мазь и бинты для перевязки. Далеко не в первый раз им приходилось лечить ожоги. Конечно, без сплетен не обходилось. Всего волшебства мира не хватит на то, чтобы заставить слуг держать язык за зубами. Но императрице было на это наплевать. Главное — Жар-птица в клетке, а значит, и Изавальта в безопасности.

— Бриджит возьмет на себя это бремя, — пробормотала Медеан, не в силах держать свои мысли при себе. — Бриджит не предаст меня.

— Никто не предаст вас, Ваше Величество, — успокоила ее Прафад.

— Никто. — Медеан закрыла глаза. — Ни одна живая душа.

Темная, глубокая волна забытья подступала все ближе, скрывая под собой тревожные мысли. Вскоре Медеан заснула. Во сне она шла по пещере, уставленной свечами. Одни были высокими, от других ничего не осталось, кроме лужицы воска, и все они горели ровным белым светом. Рядом с ней шел некто в черных одеждах, вместе они подошли к свече, которая стояла на песчаном полу пещеры среди сотен тысяч других свечей. Она была не больше дюйма высотой, и воск стекал по ее краям, как кровь стекала по пальцам Медеан.

— Вот все, что осталось, — сказал ее спутник. — Я ничего не могу с этим поделать.

Медеан точно знала, что Жар-птица подслушивает, и птица действительно слышала.