Послышался шум, солдат замер. Метрах в двухстах от него шёл по редколесью человек. Каска на голове, необычный покрой военной формы… В руке у человека топор, за плечом на ремне винтовка. Оглядываясь по сторонам, он подходил к валежинам, остукивал их, деловито осматривал деревья. Вот человек подошёл к сухой сосне и, не снимая винтовки, несколько раз рубанул топором. На рукаве кителя дровосека блеснул шеврон. Сделав затёску, неизвестный повернулся лицом к чаще, где стоял Номоконов.

Сомнений не было: каска с небольшими выступами, золотистый угольник на рукаве, необычные петлицы, топор с очень длинной чёрной рукояткой – все было нерусское, ранее не виданное. Фашист! Номоконов затаился, хотелось поближе посмотреть на человека из Германии, который пришёл с войной.

Немец уселся на валежину, закурил и вдруг торопливо вскинул винтовку. С пронзительным криком над ним пролетела небольшая красногрудая птица, уселась на ствол сосны, которую только что рубили, и застучала клювом. Прогремел раскатистый выстрел. Пуля сорвала кусок коры и спугнула птицу.

«Дятлов едят, что ли?» – подумал Номоконов, не сводя глаз с промахнувшегося человека.

Проводив взглядом улетевшую птицу, немец закинул винтовку за плечо и неторопливо пошёл вниз по склону.

Фашисты нарушили мирный труд людей. Из-за них оставил Номоконов свой дом в Нижнем Стане и оказался в неведомых краях. На пути к фронту, в короткие минуты стоянок, видел солдат поезда с ранеными. Обросших, очень бледных людей тащили на носилках, и все говорили, что их искалечили немцы. Враги подняли руку и на Номоконова: оглушили, рассекли лоб, опалили волосы. На его глазах разгромили полевой госпиталь с ранеными и оставили без отца девочку, карточка которой была теперь в его кармане.

Нет, не об этом подумал Номоконов, когда впервые в жизни наводил винтовку на человека. Встало на миг перед глазами лицо Владимира. Там, на Шилкинском вокзале, у эшелона скатилась слеза по смуглой щеке сына: уезжая, отец коротко и строго сказал, что начался «шургун»[1], поэтому придётся бросить школу и взять на свои плечи все заботы о семье. И ещё одно чувство всколыхнуло сердце человека из тайги. В чужом лесу немец грубо пинал, ранил-рубил деревья, стрелял в смирную птицу, которую никто не трогает. И, наконец, захотелось узнать: крепки ли немцы на пулю? Бывало, в тайге медведи затихали после первого выстрела, а насквозь простреленные, с перебитыми ногами росомахи уходили от охотников. Эти шкодливые и сильные звери крепки на пулю.

До немца было метров триста. Мушка чётко всплыла в прорези прицельной рамки, легла своей плоскостью на спину уходившего человека, чуть дрогнула, поднялась выше, и, наполовину закрыв голову, замерла. Первый выстрел по человеку показался страшно громким и сильным. Немец откинулся назад и тяжело рухнул.

Номоконов постоял, прислушался, а потом подкрался к человеку, лежавшему с раскинутыми руками на поляне.

Откатившаяся к дереву железная каска, карабин с выщербленным прикладом… Лоснящийся кожаный подсумок, туго набитый сверкающими жёлтыми патронами… Номоконов снял подсумок с пояса убитого и примерил немецкие патроны к своей винтовке. Они не подходили. Ударом о дерево Номоконов сломал карабин, отбросил прочь и двинулся дальше.

Он шёл по-прежнему крадучись и что-то бормотал вслух, шевелил губами. Вечерело. Часто стали встречаться поляны и небольшие рощи. Все сильней слышалась артиллерийская пальба. С опушки, в просвете между деревьями, Номоконов увидел, наконец, стоянку врага. Взору открылась широкая пойма реки с островками леса и кустарника. На бугре, возле старой траншеи с поваленным проволочным заграждением, стояли танки и автомашины. Откуда-то издалека, наверное с холмов, синевших на горизонте, били орудия. Возле реки, где виднелся разрушенный деревянный мост, изредка вскипали большие грязные фонтаны, но танки стояли в ряд – приземистые, хищные, мрачно поблёскивающие в лучах вечернего солнца. Горели костры, возле них копошились люди.

Эти люди были и на песчаном берегу небольшого озера. В рубашках с засученными рукавами, в нижнем бельё немецкие солдаты играли в мяч, стирали, загорали на солнце. Долго смотрел на них Номоконов. Дым висел над далёкой деревенькой. Виднелись лодки, заплывшие в камыши, цепочки людей, растекавшиеся по берегу.

Когда догорало зарево заката, он под шум редкого артогня снова выстрелил: до зуда в руках захотелось ударить пулей гитлеровца, который, собирая хворост, вдруг устроился с расстёгнутыми штанами на пне. Номоконов посмотрел на человека, кувыркнувшегося вниз головой, передёрнул затвор, выбросил дымящуюся гильзу и, скрываясь за ветвями, тихо пошёл обратно, в глубь леса. В сгущавшихся сумерках только псы могли бы найти человека из тайги. Номоконов видел: среди людей, по-хозяйски расположившихся в зелёной долине, не было собачьей своры.

Ночь была неспокойной. Несколько раз слышался треск ветвей, чьи-то шаги, приглушённый русский говор. Часто возникала беспорядочная стрельба, и трепетный свет ракет освещал верхушки деревьев. Окликал Номоконов тех, кто пробирался во мраке ночи через лесные заросли, но они щёлкали затворами, шарахались в стороны, исчезали. Усталый, обеспокоенный, прикорнул солдат под кустом развесистой ольхи, забылся тревожным сном.

Рано утром Номоконов опять увидел человека. Без фуражки, со всклоченными волосами, он прятался за деревьями, часто останавливался и прислушивался. На рукаве рваной гимнастёрки, заправленной в синие командирские брюки, виднелась звёздочка. Номоконов пропустил его мимо себя и вышел из укрытия.

– Эй, – тихо окликнул он.

Человек оглянулся и выхватил из кармана гранату:

– Не подходи!

– Чего шумишь? – сказал Номоконов. – Оружие, парень, убери, меня не пугай. Давно мог завалить тебя.

Не снимая с плеча винтовки, солдат подошёл к человеку с гранатой в руке:

– Здравствуй!

– Кто таков? – строго спросил незнакомец, не отвечая на приветствие.

– Номоконов.

– Узбек, татарин?

– Тунгусом из рода хамнеганов называюсь, – присел солдат на валежину. – Стало быть, сибирский.

– Из какой части?

– А вот бумага, гляди, – показал Номоконов документ. – Я в больнице костыли делал, с докторами и отступал. Бросили меня в лесу люди, немцу пошли кланяться. Один остался.

– Что делаешь здесь?

– Вчера подошёл сюда, ночевал. Так понял, что надо все кругом поглядеть. Ночью многих останавливал, а вот не признали меня, не послушались, ушли. Стрельба случалась. Такие, как ты, пропали, поди?

– Почему?

– Речка здесь, глубоко. Напролом не пройдёшь.

– У вас хлеб есть? – спросил человек и устало присел рядом. —Я – свой, старший политрук Ермаков… Три дня ничего не ел.

– Вот видишь, политрук, – встал Номоконов. – Совсем слабый, а грозишь. Тихо надо здесь, зверьё кругом. Мясо есть у меня, спички, табак.

– Костра не разводите, – сказал Ермаков.

– Не пугайся. Лежи, отдыхай, – показал Номоконов на брусничник. – Жарить в стороне буду, а потом сюда явлюсь. Дождёшься?

Подумал Ермаков, рукавом гимнастёрки вытер вспотевшее лицо, пристально посмотрел в спокойные глаза незнакомца, ещё раз окинул недоверчивым взглядом пожилого солдата со звериной шкуркой и берестяными коробками на ремне:

– Идите.

Часа через два Номоконов, с кусками жареного мяса в берестяной коробке, подошёл к брусничнику и покачал головой. Широко раскинув руки и ноги, строгий командир спал. На траве валялась откатившаяся граната со вставленным запалом. До вечера сидел Номоконов рядом со спавшим – чутко прислушивался, не шевелился, не кашлял, а потом разбудил его:

– Теперь вставай, политрук. Чего-то шумят немцы, стреляют. Али отдохнули – снова поднялись, али наши потревожили.

Наскоро ели несолёное мясо, тихо разговаривали.

– В армии служили раньше, воевали? – спросил Ермаков.