Я спрыгнул вниз, пробежал по полу и забрался на кровать, прямо рядом с белым, как простыня, лицом. Слезящиеся глаза округлились, вылезли из орбит. Рот раскрылся, обнажая вход в огромный, окруженный зубами туннель, в котором дрожал налитый кровью длинный язык. В горле забулькали крик, стон, вой… Она почувствовала опасность и – последним усилием умирающего тела пыталась отогнать меня.

Я заглянул ей в лицо, вытянул мордочку к векам и, притворяясь спокойным, обнюхал её.

Стон, визг, скулеж. Женщина задрожала, руки и ноги напряглись, затряслись в судороге. Изо рта со свистом вырвался воздух. Она сдохла, как отравленная крыса.

Ее внезапная смерть застала меня врасплох, и вдруг я услышал сзади скрип досок Я молниеносно спрятался среди книг.

Заскрежетала дверная ручка, дверь открылась, и вошел Крысолов.

Я замер. Он подошел к кровати, сел рядом с мертвой, схватил её за руку. Некоторое время он сидел без движения, но вдруг резким движением руки стряхнул с постели оставленные мною длинные палочки испражнений. Крысолов вскочил на ноги, и я увидел его пронзительные, сузившиеся глаза, в которых полыхало гневное, мстительное пламя.

Он искал меня, высматривал среди книг и фарфоровых фигурок, как будто зная, что я совсем близко и что он вполне может достать меня. Я сжался, жалея, что не могу вдруг уменьшиться в размерах.

Он отвернулся и снова склонился над мертвой женщиной. Сел, положил голову ей на грудь и застонал. Я сидел без движения, опасаясь, что он снова начнет искать меня. Но он обнимал лежавшее перед ним тело, прижимал его к себе, гладил по лицу и по голове.

Потом он отскочил от кровати и подбежал к полке, на которой лежала приготовленная им отрава, осмотрел разгрызенные пакеты из-под печенья. И нашел мои следы.

Я видел его узкое, выдающееся вперед лицо, его белый лоб с залысинами, красные глазки, скрежещущие зубы.

Крысолов выбежал из комнаты, и вскоре я услышал отчаянный писк. Он убивал тех ручных крыс, которые служили ему для приманивания других.

Я не стал ждать, когда он вернется, – взобрался по занавеске на подоконник и спрыгнул на ухоженный, подстриженный газон.

Длинношерстный, лохматый пес с тупой мордой и глазами навыкате бежит за мной, угрожающе гавкая. Он протягивает ко мне свой тупой нос и хочет придавить меня лапой. Раздувает ноздри, щелкает зубами. Я поворачиваюсь и проезжаю своими резцами по черной подушечке. Я едва задел его, но шерсть у него сразу встала дыбом и лай стал ещё более злобным. Он боится схватить меня зубами, потому что тогда я могу ещё раз укусить его за этот черный скользкий нос. Он боится, а чем больше в нем страха, тем сильнее он меня ненавидит.

Он обегает меня кругом, заходит то спереди, то сзади, то сбоку в попытке не дать мне удрать. А я буду чувствовать себя в безопасности лишь в том случае, если мне удастся перебежать через улицу и проскользнуть в щель под крыльцом. Поэтому я наклоняю голову то в одну, то в другую сторону, обнажая острые желтые зубы. Пес подпрыгивает, подскакивает поближе, отскакивает в сторону, лает, скулит, визжит. Озирается по сторонам, желая привлечь внимание людей, которые расправились бы со мной.

Я проскакиваю мимо него, проскальзываю между короткими мохнатыми лапами. Он догоняет меня сзади, наступает на хвост, хватает зубами за ногу.

Мне больно. Я поворачиваюсь и, не глядя, кусаю. Потом бросаюсь на него. Пес не знает, что делать, – он удивлен и ошарашен. В конце концов он поджимает хвост и убегает.

Спасительная щель уже близко, ещё два прыжка – и я исчезаю между обломками штукатурки.

Слышу, как пес возвращается, пытается просунуть нос в щель, нюхает, со злостью втягивая воздух. Лает, скребет когтями.

Я спускаюсь ниже и жду, пока лай не стихнет. Здесь полно сороконожек и длинноногих черных пауков. Я уже видел покусанных ими крыс, лежавших в лихорадке, потных, с расширенными от страха зрачками. Яд, попадающий в кровь при укусах пауков, вызывает временный паралич, слепоту, а иной раз и смерть.

Сверху сочится вода. Я пью мелкими глотками. Внутри разливается приятный холод. Рядом со мной утоляет жажду маленький крысенок, от которого ещё пахнет материнским молоком. Он тычется мне носом в бок и нюхает. Меня раздражает его любопытство. Я кусаю его за ухо. Он пищит и убегает. Напившись холодной дождевой воды, я тяжелею. Меня клонит в сон.

Я возвращаюсь на поверхность сквозь хорошо знакомую мне Щель под крыльцом. Перед входом теснее прижимаюсь к земле: не слышны ли с улицы звуки разнюхивания, скулеж собаки?

Осторожно высовываю наружу вибриссы, ноздри, потом слегка вытянутую вперед голову. Я не чувствую опасности, не слышу собачьего лая. Только нога болит все сильнее.

Чуть дальше отсюда в радостном изнеможении сопят собаки – запах суки и спермы проникает мне в ноздри. Я осторожно выхожу из находящегося в тени отверстия.

Сцепившийся с сукой кобель тяжело дышит. Из пасти течет слюна, а широко раскрытые глаза обоих смотрят на меня без всякой ненависти.

Опираясь на основание хвоста, я встаю на задние лапы и вытягиваю нос в их сторону. Запах пота, слизи, мочи, спермы притягивает, возбуждает, как будто это не собаки, а моя крыса-самка с поднятым хвостом ждет меня у стены.

Я падаю брюхом на освещенный солнцем тротуар и пытаюсь вообразить, что подо мной – она. Я почти чувствую разогретую трением теплую кожу и слышу быстрые удары её сердца. Это моя собственная кровь так бьется, это мое подрагивающее брюхо так разогрело каменную плиту.

Готово – наступило мгновение счастья и облегчения. Жидкость разливается, брюхо намокает…

Собаки скулят, воют, визжат. Люди тащат их на стальных петлях, накинутых им на шеи. Шипение, бульканье, квакающие звуки. Собачьи глаза выскакивают из орбит от страха и боли. Люди дергают упирающихся собак, пинают, душат. Испугавшись, что меня увидят и тоже накинут петлю, я прыгаю обратно в щель – в приятный, безопасный подвальный полумрак.

Раненая лапа кровоточит. Я не могу долго ходить. Нога пухнет, синеет. Пес схватил меня за ступню и раздробил пальцы. Я хромаю, стараясь избегать тех мест, где могут прятаться кошки. А они могут подкараулить везде – под машиной, в подвале, на дереве.

Я с трудом удерживаюсь на ногах.

Здесь, где я нахожусь, нет разветвленной сети каналов, по которым можно пробираться в другие районы города. Кружу вокруг домов, окаймленных газонами… Забиваюсь в глубь, клумб и живых изгородей, стараясь найти тихую, спокойную нору, где можно было бы переждать боль.

Кошки и собаки лениво спят на верандах, куры и утки копошатся в своих кормушках. Между деревьями протянуты веревки, на них сушится белье. Грядки фасоли и огурцов окружают дряхлеющий дом. Я сразу же ощущаю его старость – запах трухлявой древесины, шорох древоточцев, запах их личинок…

Этот дом очень стар, а под такими домами часто встречаются разветвленные лабиринты переходов, тихие подвалы, спокойные углы.

Старая собака давно уже потеряла нюх и почти ослепла. Она вылеживается на газоне, подставляя солнцу откормленное голое брюхо. Я подхожу к её миске и краду картофелину, с которой капает жир. Она дергает носом, как будто почуяв мое присутствие, однако тяжелые веки на полузакрытых глазах остаются неподвижны.

Ей не хочется гнаться за крысой из-за картофелины, ведь миска полна до краев. Старая, ленивая собака не в состоянии все это съесть. Она потягивается и укладывается поудобнее, вытягивая лапы на солнце.

Хромая, с картофелиной в зубах, я ковыляю к кирпичной кладке фундамента.

В норе под кустом крыжовника когда-то давно жили крысы. Я залезаю внутрь вместе с великолепной, сбрызнутой растопленным свиным салом картофелиной. Добираюсь до опустевшего гнезда, устланного клочками шерсти и перьями. Отсюда расходится несколько выходов, но у меня нет сил сразу же проверить их – слишком уж сильно я устал и хочу спать, да к тому же ещё чувствую себя совершенно больным.