Веки снова тяжелеют, глаза закрываются, я погружаюсь в дрему. Вдруг слышу громкое, пронзительное верещание сорок. Они скачут по соседним веткам, ссорятся друг с другом, дерутся, прогоняют друг друга, кричат. Эти сороки – более крупные и пушистые, чем те, которыми там, на юге, верховодил Сарторис. Они делают вид, что не замечают меня.

Меня преследуют хриплые вопли, трескотня сварливой бело-черной оравы. Жалобный крик щегла означает, что сороки уже залезли в гнездо под толстым суком и крадут птенцов.

Я развожу крылья ещё шире в стороны и позволяю ветру нести меня, подбрасывать снизу, трепать перышки, прочесывать пух, холодить поджатые ноги.

В полусне я кружу над глубокими ущельями улиц, над разваливающимися мостами, над набережными, поросшими травой и хилыми деревцами, которые торчат изо всех щелей, дыр, трещин.

Я прикрываю глаза и позволяю ветру нести меня в сторону серо-синего морского простора. Сквозь темно-синие тучи пробивается солнце, согревая кончики моих крыльев.

Я счастлив. Огромные красные птицы кружатся у меня перед глазами. Они напоминают мне тех, других – стройных, длинноногих, гордых, с тяжелыми кожистыми клювами, которые парили над болотами, теряя на лету маленьких рыбок и улиток. Но эти еще похожи и на воронов – своими длинными когтями и кривыми клювами, приспособленными для того, чтобы убивать и раздирать на куски добычу.

Где же я видел этих птиц? На освещенных лучами солнца стенах под огромным куполом? Или над морем, когда они ровным клином летели вдоль залива? А может, на оставленных бескрылыми изображениях? Или в том далеком лесу, где я встретил оленя со светящимися рогами? И наяву я их видел или во сне?

Не помню? Не знаю, где это было? Над какой рекой, берегом, холмом? Не помню, где видел красных птиц, летящих выше и дальше, чем я сам когда-нибудь смогу долететь? Куда они неслись тогда – такие красивые, что навсегда остались в моей памяти?

Нет, это уже не птицы, не крылья, не светящиеся пышные воротнички вокруг шей, не длинные, подрагивающие в воздухе хвосты... Уже не птицы, а язычки пламени кружат под моими веками, заливают пурпурным ог­нем мозг. Внизу и впереди я вижу двойное кровавое пятно солнца – одно, сияющее прямо перед глазами на западе, куда меня несет ветер, и второе, отраженное в море. Я жажду тепла, но эти предзакатные лучи так ужасающе холодны... Они совсем не греют.

Я кричу. Поворачиваю к темной линии берега, к пурпурным башням и домам, которые отсюда выглядят так, как будто охвачены пожаром. Я резко взмахиваю крыльями, стараясь побыстрее оставить позади и эту сверкающую, пульсирующую кровавую лужу, и холодное солнце, которое вот-вот погрузится в темнеющие волны.

Страх подгоняет, придает сил, заставляет все чаще взмахивать крыльями... Страх в сердце, в мозгу, в желудке, в дыхании.

Быстрее, чтобы успеть в гнездо, пока красный диск еще не успел окончательно исчезнуть в море. Быстрее, чтобы не упасть в ледяную воду. Я вижу Кею и Ми, вижу, как они ждут меня в своих гнездах, как вытягивают головы к входу, как вскакивают на карнизы, на стропила, кричат, жалуются, зовут.

Я чувствую, что сердце вот-вот вырвется у меня из груди. Ветер относит в сторону выпавшее перо, и оно, кружась, падает в темнеющие внизу волны.

– Если хочешь жить, нужно долететь! – кричу я, ускоряя свой полет к гаснущим на горизонте городским баш­ням.

Я не сбавляю скорости, даже добравшись до сверкающей внизу береговой линии. Я несусь так, как будто за мной гонится ястреб, как будто красное зарево позади – это не обычный закат солнца, а опасная хищная птица.

Я пролетаю над лесом, над спокойной водой канала, мимо каменной башни, откуда доносятся вскрикивания засыпающих коршунов. Ныряю в просвет между темными крышами домов.

– Я здесь! – громко кричу я, влетая сквозь круглое отверстие в крыше. – Я здесь!

Вижу, как Кея и Ми спят, прикрывая крыльями птен­цов. Они зевают, разбуженные моими криками, потягиваются, смотрят на меня заспанными глазами, взъерошивают перышки на шее, почесываются.

– Ну зачем ты разбудил нас? – недовольно фыркают они. – Мы спим!

И они снова засыпают. С раскрытым клювом, напуганный тем, что могло со мной случиться, я сажусь на балку над нашими гнездами и чувствую, как мои ноги расползаются в стороны от усталости. Я теснее прижимаюсь к широкой холодной поверхности.

Сердце судорожно колотится – так, что мне даже становится больно, колотится, несмотря на то, что вокруг больше нет ни холодного пурпурного зарева заката, ни кроваво-красных волн, ни бьющего в бок ветра, ни отделявшего меня от берега расстояния, которое лишало уверенности в своих силах.

Зерна падали в высохшую почву. Их подбирали воробьи, синицы, щеглы, трясогузки... После долгого полета мы, распугав мелких щебечущих пташек, опустились в эту золотистую котловину, поросшую зрелой, плодоносящей растительностью. Розовато-серое облачко снялось с места и снова опустилось в невысоких прибрежных зарослях.

Семена лежат прямо на земле, высыпаются из колось­ев. Я опускаю клюв, слегка приоткрываю его – и вот он уже полон зерен.

Я со злостью смотрю на еду, которую не могу съесть. Хожу по полегшим пустым стеблям, сожалея о том, что уже не голоден, что просто не способен съесть ничего больше. Пытаюсь проглотить еще несколько зернышек, но это вызывает лишь судороги в желудке и извержение значительной части того, что было съедено раньше.

– Я наелась, а все равно хочу есть! – слышится позади голос Ми.

– Почему я ничего больше не могу проглотить? – спрашивает Кея, поднимая кверху набитый зерном клюв. – Ну разве можно оставить здесь столько пищи?..

Голуби с раздутыми зобами гордо прохаживаются на негнущихся ногах, не в состоянии ни повернуться, ни нагнуться. Они недовольно воркуют, снова и снова пытаясь проглотить еще хотя бы несколько зернышек. Но все напрасно. Наевшись до отвала, они тяжело взлетают и кружат над нами, высматривая подходящее для ночлега место.

Вечереет. Травы отбрасывают длинные коричневатые тени. Косые солнечные лучи пробиваются между стеблями. Я взлетаю на покосившийся трухлявый столб.

Наша стая тяжелой черной тучей покрыла весь берег.

Я опускаю клюв, снова поднимаю его – вода стекает в горло, булькает в гортани, проливается на зерно. Солнце зависло над туманным горизонтом. Мы летим к окруженным раскидистыми деревьями башням. Толстые ветки гнутся, трещат под нами. Часть птиц опускается на сады. Деревья становятся серо-сине-черными от множества птичьих крыльев. Солнце заходит. Все вокруг тонет в быстро наступающих сумерках. Пурпурное небо постепенно темнеет. Глаза застилает туман. Тонкая пленка век прикрывает зрачки. Я поворачиваю голову и прячу отяжелевший клюв в теплых, мягких перьях.

Из темноты передо мной вырастает спокойная, уютная роща. Деревья гнутся под тяжестью зрелых плодов. Яблоки, груши, сливы, апельсины, маслины, черешня, вишни, персики, виноград. Фасоль и горох. Созревшие диски подсолнухов поворачиваются вслед за движущимся по небосклону солнцем. Червяки, личинки-, мухи, пчелы, шмели... Столько еды растет, летает, ползает, бегает.

Тени... Бескрылые, такие же, как те, которых я видел на стенах там, перед землетрясением. Высокие, без шерсти и перьев, голые, золотисто-розовые. С ветки свешивается змея. Они рвут яблоки, вгрызаются в красновато-золотистую мякоть...

Бескрылые... Они двигаются, ходят, отбрасывают назад длинные волосы, подходят ближе... Позади них вдруг появляется огромная бело-серая птица... Орел? Ворон? Голубь? Альбатрос? Я никогда еще не встречал такой. Они бегут от нее, спотыкаются, падают, поднимаются и снова бегут... Птица гонится за ними среди золотистых трав и цветущих деревьев, среди сгибающихся под тяжестью плодов яблонь. Она бьет их по спинам маховыми перьями своих крыльев, пытается клюнуть прямо в лицо...

Бескрылые боятся, заходятся в беззвучном крике...