— Как зачем? Надо же нам иметь постоянную экспозицию. АВ-боксы поставим, полиэкран…

— Это я понимаю, Федор Васильевич… но экспозиция — зачем?

Митрохин посмотрел на него удивленно:

— Вопрос… кхе-кхе… метафизический. Сдается мне, юноша, это у тебя от безделья.

Он помолчал.

— И чего тут непонятного? Дизайн в массы, а деньги в кассу.

— Звучит как-то… цинично.

Митрохин посерьезнел.

— Я мог бы ответить лирично, но неохота. Просто надо работать. Работай, и чего-нибудь добьешься. Только так. Помнишь сказочку про лягушку, которая попала в молоко?

— И стала брыкать ножками, и сделала масло… По-моему, Федор Васильевич, эта сказка — ложь. Ваша лягушка так и останется жить в молоке.

Митрохин ухмыльнулся:

— Пускай даже так… Все-таки она может считать, что неплохо устроилась.

Федор Васильевич не впервые попрекал Петровича бездельем. Попреки эти имели ту причину, что у Митрохина были виды на него как на работника. Пару дней назад Федор Васильевич даже отвел Петровича в курилку и там сделал ему формальное предложение:

— А что, юноша, — сказал он, — не хочешь ли ты перейти работать под мое крыло?

— Зачем? — удивился Петрович.

— Что значит зачем? Хватит тебе груши околачивать. Займешься делом и узнаешь… кхе-кхе… узнаешь другой способ существования.

— Но на что я вам?

— Ну… я к тебе присмотрелся. Парень ты ухватчивый и, главное, грамотный. А у меня этой писанины невпроворот.

— Да… — Петрович вздохнул, — но мне же на будущий год в художественное училище поступать… или в армию.

— И то и другое — глупость, — отрезал Митрохин. — С твоей подготовкой тебе легче в балетное училище поступить, чем в художественное, — это раз. А в армии служат одни дураки — это два.

— Странно слышать от офицера.

— Уж ты мне поверь. От армии надо откосить, и я тебе в этом помогу. У меня есть один знакомый психиатр — вместе с парашютом прыгали, — за бабки он из тебя сделает шизофреника по всей форме.

— Но как же… — Петрович усмехнулся, — как же я шизофреником буду работать?

— Насчет этого не волнуйся. — Митрохин закхекал. — В дизайне таких много.

Неожиданное предложение заставило Петровича глубоко задуматься. С одной стороны, оно ему польстило — польстило, как если бы старший пригласил его к участию в игре. Но с другой… Петрович оставался в недоумении. «Дизайн в массы, а деньги в кассу», вращение как способ существования… Но ведь и армия — тоже способ существования. В чем смысл различия? Он не видел смысла. Это раньше, когда Петрович был ребенком, он предавался играм с легкой душой. Тогда он понимал, что он ребенок и что все у него в жизни происходит как бы понарошку. А трудные выяснения — их он оставлял на потом… Нет, конечно, вопросы были — разные «зачем» и «почему», — но задавались они из чистого ритуала. «Вырастешь — узнаешь», — слышал он в ответ и поживал спокойно… Но вот Петрович вырос, и что же? Ничего он не узнал, а покоя лишился.

Тетя Таня, кстати, тоже лишилась покоя, когда он рассказал ей о митрохинском предложении. Только у нее почему-то идея сделать из Петровича шизофреника вызвала прилив энтузиазма.

— А этот, как его?.. Митрохин… он часом не трепач? — уточнила она.

— Нет. — Петрович пожал плечами. — Вроде бы не похож.

— Хорошо… — Тетя прикурила папиросу от предыдущей. — Мне этот проект нравится.

Коллекция марок в тот вечер получила временную отставку. Тетя Таня села на телефон и устроила долгое совещание со своей подругой, сведущей, как оказалось, в юридических правах умалишенных. Впрочем, подруга не всецело полагалась на свои познания; она консультировалась с кем-то еще и сама несколько раз перезванивала тете Тане. Тетя у аппарата совершенно завесилась папиросным дымом и только покрикивала своим дискантом: «да», «да», «да», вкладывая в это короткое слово разнообразные оттенки мысли и чувства.

Было уже довольно поздно, когда она постучала к Петровичу:

— Не спишь?

— М-м…

— Послушай… а он не мог бы поменять тебе диагноз на психопатию?

— Это еще зачем? — он приподнялся на локте.

— Меньше будет проблем в плане трудоустройства. И потом… Маргарита говорит, психопатию легче симулировать.

Петрович нахмурился:

— Не хочу я ничего симулировать.

— Не скажи, — серьезно возразила тетя Таня. — Вдруг тебя станут обследовать.

Он сел в кровати и внимательно на нее посмотрел:

— Ладно, спрошу. Заодно узнаю, нет ли у них и для тебя подходящего диагноза.

На эти слова тетя Таня рассердилась:

— Ну что с тобой делать! — воскликнула она. — Нет, ты не шизофреник — ты дурак!

Поискав глазами, она вонзила папиросу в ближайшую пепельницу и вышла, оставив племянника засыпать в табачном дыму.

Но Петровичу и по сей день не удавалось возобновить с Митрохиным тот разговор. Надо было улучить подходящий момент, но покуда Петрович набирался решимости, Федор Васильевич успевал напиться чаю и убегал вращаться. Вот и сегодня Митрохин сделал последний громкий глоток, отряхнул с живота сахарные крошки, и… глазки его засветились знакомым боевым огоньком.

— Всё, пошел, — объявил он. — Ждут меня глобальные дела. А вы, детки, ведите себя хорошо и не скучайте.

Но как не заскучать на пару с Ниночкой — Митрохин рецепта не оставил. Петрович порылся в столе Станислава Адольфовича, нашел… нашел «Стиль ауто» за шестьдесят восьмой год и уселся в кресло. Кресло было просиженное, журнал — смотреный-пересмотреный, и весь этот день, хотя он только начинался, уже представлялся каким-то житым-пережитым. С улицы, несмотря на заклеенные Ниночкой окна, доносилась привычная перекличка выставочных радиорепродукторов: один сообщал другому что-то радостное, тот — третьему, и так далее. Внутри павильона, как всегда, громче всех раздавался голос Лидии Ильиничны из отдела пропаганды:

— Алё-у! — кричала она. — С вами говорят из эстетики!.. А?.. Из эстетики!.. Что?.. Ах-ха-ха-ха!.. Ну, я не могу… Не из титьки, а из эс, тэ, ти, ки!

— Вы слышали? — И весь отдел пропаганды хохотал.

Но иногда, и к этому Петрович тоже привык, в павильоне наступала вдруг тишина. Будто по волшебству, все голоса и звуки смолкали, и… становилось слышно, как тикают его, Петровича, наручные часы. «Ангел пролетел», — сказала бы Ирина. Сегодня эти прилеты ангела особенно чувствовались, потому что на выставке выпал снег и обложил павильон, словно ватой. Раз в такую минуту Петрович поднял голову от журнала… и вздрогнул. С улицы в окно на него смотрела чья-то физиономия — в створе приставленных к вискам озябших ладоней и приплющив нос к стеклу. Это был не ангельский лик, — просто очередной заблудившийся посетитель пытался выяснить, что это за павильон такой без названия спрятался в елках, и если уж он тут поставлен, то нельзя ли зайти в него и погреться.