Вообще занятный тип был Федор Васильевич. Тяга к цивилизации у него была чрезвычайная. Петровича изумляло, что этот немолодой на его взгляд, во всяком случае, взрослый мужчина добровольно посещает уроки английского языка и сольфеджио. Как давалась ему английская грамматика, неизвестно — может быть, даже лучше русской; но музыка… музыка, точно, — ложилась Митрохину на душу. Петрович чувствовал, что Федор Васильевич не просто пижонит, когда со вкусом произносит имена: Букстехуде, Малер… Как же это случилось? Когда вдруг в десантнике пробудилась такая тяга к духовности? Может быть, однажды парашют у него не раскрылся, и, шлепнувшись оземь, услышал Митрохин это странное: «Бук-стехуде»?
При всем том большеносое лицо Федора Васильевича напоминало чем-то куклу Петрушку. Он пил чай вприкуску, в отсутствие дам выражался не всегда цензурно, а когда, как сегодня, бывал в хорошем настроении, то любил грубовато пошутить.
— А что, юноша… — Встряхнув мокрый плащ, Митрохин подмигнул Петровичу. — Что, если тебе в Москве жениться? И горели твои волжские степи…
Он повесил плащ на плечики и, задрав ногу на плаз, стал протирать ботинок сухой тряпкой. Как все старые холостяки и бывшие военные, Митрохин проявлял повышенную заботу о своей обуви.
— Я серьезно, — продолжил он и покхекал. — Вон сидит девушка — незамужняя и с московской пропиской. Лови свой шанс.
— Ваша очередная глупость, — отозвалась из-за шкафа Ниночка.
— Но почему бы… — Станислав Адольфович поднял взгляд, — почему бы вам самому не жениться на Ниночке? Тогда бы вы могли воевать с ней на законных основаниях.
Митрохин закончил со вторым ботинком.
— Во-первых, мне не нужна московская прописка. А во-вторых… — он удовлетворенно притопнул ногой, — во-вторых, я сегодня с утра уже имел удовольствие жениться.
— Шутите, Федор Васильевич.
— Такими вещами не шутят, Станислав Адольфович. Могу свидетельство показать.
Ниночка за шкафом почему-то хихикнула, и в комнате стало тихо.
И снова Ниночка подала голос:
— Где же шампанское, товарищ Митрохин?
Федор Васильевич наконец расплылся в улыбке:
— Будет. Будет шампанское, будут и конфеты… А с вами… — он заглянул за шкаф, — с вами, коллега, я собираюсь заключить перемирие.
— Почему же не мир?
— А это мы посмотрим, как сложится у меня медовый месяц, — ответил Митрохин и покхекал.
Весть о митрохинском бракосочетании мигом облетела павильон. Вскоре откуда-то действительно появилось шампанское и несколько коробок конфет «ассорти». В комнату с плазом потянулись «пропагандисты», всяк со своей чашкой или стаканом. Некоторые ради приличия извинялись перед Станиславом Адольфовичем, но большинство не обращало внимания ни на него, ни тем более на Карена с Петровичем.
В помещении сделалось шумно, потому что гости прибывали все в приподнято-говорливом настроении. И лишь один человек вошел без приветственного возгласа — это был глубоко опоздавший Олег Михайлович. Окинув собрание недоуменным взором, он растерянно покивал на разные стороны, а потом протиснулся в угол на свое рабочее место и там затих.
Тем временем в комнате собралось почти все население павильона. Даже явил свою гигантскую фигуру Пал Палыч Тамбовский, которого здесь не видели уже с неделю. Между прочим, Пал Палыч был по должности руководителем группы дорожной техники, то есть приходился начальником даже Станиславу Адольфовичу. О нем в институте ходили легенды как о гениальном конструкторе, но Петрович, кроме башенного роста и географической фамилии, не находил в Пал Палыче ничего примечательного. Кроме того, Тамбовский страдал алкоголизмом и на работе показывался чрезвычайно редко.
Пить предполагалось «а-ля фуршет». Собравшиеся густо облепили к делу прислужившийся плаз. Уже оковы сняты были с бутылочных горлышек, и только большие мужские пальцы удерживали пробки от преждевременного салюта, уже с чьих-то уст готова была слететь первая здравица… Но тут дверь снова отворилась, и в комнату вошел Протопопов.
— Какая честь! — воскликнул Митрохин и иронически закхекал.
Впрочем, было заметно, что он и вправду польщен визитом. Теоретик Протопопов считался в дизайнерских кругах признанным мэтром.
— Что ты, Феденька, какая там честь, — Протопопов не улыбнулся. — Просто услыхал про твои похороны и зашел… э-э… чтобы в гроб тебе плюнуть.
«Публика» на его слова осуждающе загудела, но теоретик хладнокровно пояснил:
— Жениться, коллега, — значит заживо себя похоронить. Это доказано эмпирически.
Петрович припомнил кое-какие слухи, ходившие в институте насчет протопоповских любовных предпочтений. В комнате повисло было неловкое молчание, но его разрядила бойкая Лидия Ильинична:
— Помереть, может, не помрет, — заметила она громко, — зато под юбки лазить перестанет!
Эта шутка понравилась, и под общий смех шампанское наконец полилось в стаканы и чашки.
До сих пор Петрович наблюдал за происходящим со своего места, из-за кульмана, но Митрохин нашел его глазами и позвал:
— Что же ты, вундеркинд? Давай к столу.
Петрович покосился на Станислава Адольфовича и, не получив формального запрещения, счел себя вправе присоединиться к «фуршету».
Шампанское быстро развязало языки, и на Федора Васильевича посыпались всевозможные пожелания и напутствия. Очень смешно выступил Тчанников, администратор, заглазно именовавшийся, конечно, Чайником. Этот Чайник, весьма уже пожилой краснолицый дядька, носил когда-то большие погоны и лично знался с министром Абакумовым. Но потом он попал под колесо истории, был разжалован и докатился до того, что в преклонном своем возрасте вынужден был подвизаться в абсолютно непрофильном для себя учреждении. Впрочем, слово «дизайн» он любил, как непонятное для непосвященных, и себя, довольно удачно, называл «дизавром». Говорили, что благодаря своим, еще не повымершим, связям он приносил немалую пользу делу художественного конструирования.
Так вот, этот Тчанников взял слово:
— Ты, Федор, не слушай этого длинноносого, — он ткнул пальцем в Протопопова. — Ты человек военный, и я человек военный — ты слушай меня. Главное — чтобы баба не баловaла. Лично я своих жен вo как держал, и всех похоронил. А нас никто не похоронит, пока мы сами не помрем… Слышь, ты? — Он повернулся к Протопопову. — Мы еще сами тебе в гроб плюнем!
