И все-таки он вздрогнул, когда однажды, выйдя из своего подъезда, снова нос к носу столкнулся с Вероникой.

— Привет! — пропела она и как ни в чем не бывало.

— Приве-ет… — Петрович насторожился.

— Как твой штаб? — Вероника помахала на него ресницами.

— А тебе-то что?

— Да так… — Она сделала паузу и вдруг заглянула ему в лицо: — Пошли опять?

Петровичу представился удобный случай, чтобы отомстить ей за прошлый свой конфуз. Ему следовало, скроив презрительную мину, послать Веронику куда подальше, но он… неожиданно для себя согласился:

— Пошли, если хочешь.

На этот раз Вероника держалась в «штабе» по-хозяйски, будто не она, а Петрович пришел к ней в гости. Усевшись на диване, она, вопреки своему обыкновению, не болтала, а только молча покачивалась на пружинах и загадочно улыбалась. Петрович тоже молчал, но он молчал от растерянности. Какое-то время они безмолвствовали оба, пока Петрович (все-таки Петрович!) не выдержал:

— Ну, — поинтересовался он, — и что же мы будем делать?

— Не знаю… — Вероника отозвалась не сразу. И вдруг, встрепенувшись, спрыгнула с дивана: — Я буду на улицу смотреть.

Она опять влезла на стул и снова, еще сильнее, чем в прошлый раз, потянулась наверх — совсем вытянулась в струнку, так что подол ее платья поднялся чуть не до пояса. И оба они замерли, затаив дыхание, — Вероника рассматривала что-то необыкновенно занятное на улице, а Петрович изучал ее трусики, отороченные симпатичными рюшами. Теперь он помалкивал, наученный опытом, и Вероника словно забыла о его присутствии… Наконец она выдохнула и, обернувшись, метнула в Петровича синий испытующий взгляд. Затем она спрыгнула со стула, поправила платье и, стараясь не встречаться с Петровичем глазами, объявила, что ей пора домой.

— Иди… — только и смог он пробормотать.

И Петрович остался один в своем «штабе». В воздухе еще витал цветочный волнующий запах, но необыкновенное представление уже казалось ему привидевшимся во сне. Петровичу еще предстояло осмыслить то, что произошло, однако о главном он уже догадывался: жизнь его, доселе простая и мужественная, начинала усложняться.

Проведя некоторое время в раздумьях, Петрович — что ему оставалось — тоже выбрался из подвала. Очутившись в подъезде, он увидел у лифта мужчину — того самого, который всегда курил на башне.

— Дядя, — попросил Петрович, — отвезите меня наверх.

Мужчина, похоже, тоже его узнал.

— Поехали, — кивнул он серьезно.

Окна на башенной площадке были открыты настежь; в них ровно и мощно дуло ветром — не тем судорожным ветром, что метет мусор по земле, а тем, который движет облаками. Здесь начиналось небо — иначе откуда бы взялось это ощущение полета…

Петрович покосился на соседа: мужчина портил спички, пытаясь прикурить, а над его лысиной танцевали волосы. Наконец из сомкнутых горстей вырвался клуб дыма и, бешено закрутившись, умчался по коридору. Мужчина, тоже покосившись, встретился глазами с Петровичем и вдруг спросил:

— Ты зачем в подвал лазишь? Партизанишь?

Петрович вздрогнул.

— А вы откуда знаете?

— Я тут главный — все знаю.

Инстинкт подсказывал, что дядька этот хоть и главный, но неопасный, однако Петрович напрягся.

— Ты не бойся, — успокоил его мужчина. — Это я к тому, что в подвале воздух плохой. Здесь, поди, лучше дышится…

Он сделал сильный демонстративный вдох и тут же закашлялся в папиросном дыму.

Неожиданно откуда-то снизу налетел голубь и, увидев людей, шарахнулся обратно. Хлопая крыльями, голубь завис перед окном, но потом поборол свои опасения и сел на карниз — чем-то это место ему приглянулось.

«Что делать?», «Куда идти?» — взрослые избавлены от этих ежедневных вопросов. Они-то хорошо знают, чем станут заниматься — и сегодня, и завтра, и в обозримом будущем. Работать! — вот что им предстоит, и вот куда спешат они каждый день поутру. И когда в ранний час взрослые выходят из подъездов, они не чешут в затылках, не озираются в поисках приятелей, а устремляются сразу на работу. Только в этот утренний час можно увидеть, как много их ночевало в домах: взрослые текут по тротуарам, ручьями выливаются на большие улицы и образуют реки — целые реки взрослых… Но вот схлынули воды; все, кто способен работать, покинули свои места проживания и вернутся на них только вечером. Однако это не значит, что с ними вместе кварталы покинула жизнь; напротив — именно теперь в кварталах поднимает голову нетрудовой элемент: кошки обоих полов, птицы, скамеечные старушки, и — тот низкорослый неприкаянный остаток, что именуется детьми. Дети — вот перед кем два вышеназванных вопроса встают со всей остротой: «Что делать?», «Куда идти?»… Похилившиеся ржавые карусели с визгом описывают медленные круги; в песочницах воздвигаются замысловатые сооружения, чтобы быть без жалости растоптанными… но все это лишь имитация действия. Лошадь, которая развозит по дворам молоко, и та счастливее детей, потому что она при фургоне и знает свой маршрут…

Лето подходило к концу. Тополя и кусты в палисадниках пожухли от долгой жары; на дворовых кошках поизносилась шерсть и в глазах их почти угас желтый хищный огонь. К концу каникул Петрович в собственном квартале заскучал. И не он один: похоже было, что всем уличным знакомцам за лето взаимно надоели их физиономии. Игры и ссоры затевались без былого энтузиазма и прекращались зачастую на полдороге сами собой. Во двор мальчишки выходили словно по обязанности: все-таки счет их свободе шел уже на дни.

Так-то вот, словно по обязанности, Петрович вышел во двор тем утром. Надежды на интересное времяпрепровождение особенной не было. Как обычно, утренние голоса квартала своей бессвязностью напоминали звуки строящегося оркестра — оркестра, который будет пиликать весь день, да так и не сыграет ничего путного… И уже вставали перед Петровичем те самые два проклятых вопроса, как вдруг сквозь привычную городскую какофонию он расслышал нечто… нечто, заставившее его встрепенуться. Это был призыв — волнующий, как пенье труб, бодрящий, как барабанный бой. И призыв этот доносился со стороны Дворца культуры.