– Я искал его у берегов Сахалина и только вчера вернулся, – стал объяснять он.

– У нас слухи от гиляков, что двухмачтовое судно, по всем описаниям, «Байкал», разбито штормом и выброшено на камни, – добавил Завойко. – Вся команда, за исключением, быть может, нескольких человек, погибла. Их, вероятно, приняли за китобоев, так и перебили, поскольку китобоев гиляки ненавидят.

– Как это могло случиться?

– При подходе к лиману – два пояса мелей и дальше непроходимый лиман, наполненный банками, – сказал Завойко. – Судно Невельского, видимо, погибло на втором поясе мелей при попытке пройти в лиман и лежит там… Сведения получены от торгующих туземцев, они уверяют, что «Байкал» разбился и разграблен гиляками, которые сначала выказали дружбу русским, а потом перебили всех, кто остался жив. Трое или четверо ушли по берегу… Да вот Орлов, мой служащий, вернется, это человек бывалый, он еще прежде послан мной на розыски «Байкала». Он привезет точные сведения.

– Когда вы послали Орлова? – спросил губернатор.

«На Завойко вся надежда, – уверял он себя. – Он здоровый, крепкий человек, привычный к опасностям».

Когда губернатор с женой и со свитой съехал на берег, здания Аяна уж не казались такими большими, как представлялось с моря.

Дом у начальника прост, с мезонином, с садом из березок, оставленных при вырубке, и застекленной оранжереей. Свежие кадушки стояли под деревянными желобами около углов… Из окна столовой вид на бухту.

– Какие прелестные малютки!

– Ах! Милые дети! – пришли в восторг Элиз и губернаторша при виде двух голубоглазых девочек с голубыми бантами. Девочки, приседая, поздоровались по-французски. Жена Завойко вышла с грудным ребенком на руках. За нею появились два мальчика, тоже с бантами.

– Превосходная мебель! – заметил Струве. – По новому аяно-майскому тракту вы доставили ее сюда? – спросил он у хозяина.

– Нет, это из Бостона! – ответил Завойко.

Госпожа Завойко в голубом платье, с голубыми глазами, веки которых красноваты, вся в крахмальных кружевах, румяная и белокурая.

В Юлии Егоровне губернаторша сразу почувствовала сдержанную, но страстную и сильную натуру. «В ней что-то есть, какое-то вдохновение…» – подумала она, чувствуя на себе приветливый, умный взгляд хозяйки. Муравьева уже знала, что Юлия Егоровна, урожденная баронесса Врангель, прекрасная хозяйка и мать большой семьи и что Завойко – человек, с трудом пробивший себе дорогу в жизни, что на его иждивении две семьи: своя – в Аяне и жены – в Петербурге, где жили ее мать, младший брат и две сестры. Правда, старший брат Юлии – Вильгельм – помогал своей матери, но и Юлия с мужем постоянно слали туда посылки и деньги.

– Какая прелесть этот ваш дом! Вы не тяготитесь своим арктическим уединением? – спросила губернаторша хозяйку.

– Нет! – улыбаясь ответила Юлия Егоровна и добавила: – Это наш долг!

Она спросила губернаторшу, как та перенесла путешествие.

Оттого что закончился морской путь, Екатерина Николаевна чувствовала себя успокоенной и ей всех хотелось видеть счастливыми. Но известие о гибели Невельского отравляло всю радость.

– Мы так ждали тут встречи с «Байкалом»! – заговорила Екатерина Николаевна.

– Ах, такой ужас! Такой ужас! – ответила хозяйка. Внесли чемоданы Муравьевых. На кухню отправился повар. Хозяева в эти дни в ожидании приезда гостей переселились в мезонин.

После обеда гуляли по саду. Слушая рассказы хозяйки, Екатерина Николаевна содрогалась. Она видела, сколько труда вложено в Аян… И этот печальный сибирский сад на берегу, вроде тех, что и она, и Элиз видели в Тобольске… Чувствовалось, что тут еще совсем недавно был чахлый северный лес. И береза, вот эта, например, под окном, сквозь редкие остатки пожелтевшей листвы которой видно прозрачное и холодное синее небо Сибири и горы в рыжей хвое, – эта береза изо всех сил тянулась к скудному солнцу; тонкая, худая, она ссутулилась смолоду. А лес вокруг вырубили, и она стоит стыдливо, не в силах скрыть своего смешного роста, стоит, как раздетая напоказ. Печален этот сад… И кое-где пеньки, кажется, совсем недавно выкорчевали, на их месте, как вскопанные, пятна свежей земли… И скамейка на пеньках, и гамак на березах – от всего веет печалью. Но во всем виден суровый и строгий, упрямый хозяин, который пытается взять свое и от этой жесткой и скудной природы.

Завойко сводил гостей на наблюдательный пункт в беседке, откуда видно, как входят в гавань суда.

– Так вы не боитесь здесь? – полушутливо спросил губернатор у Юлии Егоровны.

– Ах, нет! – ответила она и, улыбнувшись, с гордостью посмотрела на мужа. – Да и чего бояться!

– Из вашего окна виден океан. Пираты и китобои…

– Да, ваше превосходительство, мы уже видали и пиратов, и тех китобоев и научились обходиться с ними, – сказал Завойко, слегка сжимая кулак.

Завойко, стоя у входа в беседку и показывая то на море, то на свой дом, стал рассказывать о жизни в Аяне. Юлия Егоровна иногда вставляла короткие замечания.

Василий Степанович говорил, что океан – вот, рядом… А на берегу жилье, сараи с товарами, вешала для рыбы, домики служащих, женщины, дети… Чуть подальше, но тут же, его дом, который не зря строен из огромных бревен, как крепость; крепкие ставни, по ночам вооруженные сторожа у дома, у конторы и складов. Пушка заряжена всегда. Можно спать спокойно. А вот когда приходят суда, надо быть начеку…

Картина суровой жизни раскрывалась в рассказах мужа и жены. Они приехали в Охотск сразу после свадьбы.

– Да, так и живу, всегда пистолеты заряжены и с собой. Но уж и китобои у меня пикнуть не смеют, – говорил Завойко. – Мы обламываем их не только посредством кулаков и оружия… Нет, ваше превосходительство. Я давно уже подобрал особый ключ. Это народ, нуждающийся во всем: в дровах, в воде, в свежем мясе. В Охотске, где правительственный порт и кормится целая свора бездельников, ничего нельзя было сделать, так я предпочел убрать оттуда факторию и уехать. А тут уж сам себе стал полным хозяином и сумел заставить иностранцев кланяться. С американцами очень хорошо можно жить. Только себя в обиду не давать да знать, в чем у них нужда. И требовать, чтобы соблюдали уважение флагу!

Завойко подвел гостей к низкому зданию с застекленной крышей, распахнул туда дверь.

– Да вот и наша оранжерея, Николай Николаевич! Осторожней! А вот извольте видеть, какое тут произрастает произведение.

На земле лежал арбуз.

– Вот, ваше превосходительство, Николай Николаевич! То ж настоящий кавун! И я берег его для вас, чтоб порадовать им вас и вашу супругу, Екатерину Николаевну. Ну, знал, что при таком вояже могут быть заболевания цингой, и, заботясь о вашем здоровье…

Он взял нож у садовника и сам срезал арбуз.

– Так его и попробуем тут же на моей бахче, ваше превосходительство, чтобы как в деревне. Мы люди простые и не знаем тонких правил и просим нас простить, что служим дорогим гостям всем нашим сердцем.

– Арбуз действительно поразительный! – сказал Муравьев.

– Когда надо, то и хлеб научишься сеять на болоте, и ловить рыбу, и кавуны выращивать, ваше превосходительство! – говорил Завойко, намекая на тот разговор о хлебосеянии на Камчатке, который был у него с губернатором в Якутске, где Муравьев утверждал, что Камчатку надо обеспечить со временем своим хлебом.

Арбуз был на славу, и его тут же испробовали. Жена Завойко поднесла по букету цветов Екатерине Николаевне и Элиз.

– Это уже как наш покойный папаша, барон Егор Егорович, был любитель цветов, то и у нас цветы не переводятся, где бы мы ни жили, – сказал Завойко.

Потом он рассказывал о ловле рыбы, о торге с тунгусами, о кабанчиках, которых он держит на мясо к зиме, чтобы кормить не только служащих, но и окрестное население.

– И раскормил не рыбой, как тут всюду заведено, мясо их рыбой и не пахнет, как, верно, ваше превосходительство, Николай Николаевич, вы уже заметили за обедом.

– Так разве это была свинина?

– То была свинина! Ей-богу! – воскликнул польщенный Василий Степанович.