Но надо идти, пробираться как-нибудь к берегу, бежать от богами проклятого пожарища, от тлеющих руин, от пьяных греческих мечей. Ноги — что чужие, кажется, и не встать на них, да надо.

— Вставайте, — негромко говорит Эней, — идем.

Все покорно встают, один бородатый в диковинном костюме не подымается. Смотрит пустыми, далекими глазами. Тряпка, обмотанная вокруг шеи, уже совсем пропиталась кровью. Плох, не дойдет. А тащить некому. И так еле бредут.

Эней подходит к бородатому.

— Сможешь идти? — угрюмо спрашивает.

— Ма-ша, — бормочет запекшимися губами. — Ма-ша…

Легко умирать Абнеосу. Не здесь он, на склоне Иды, а там, в другом мире теперь его душа. В непонятном, но светлом и мягком, в добром мире. И Маша, Маша все смотрит на него так, будто ждет, просит чего-то. А что?

— Идешь? — еще раз спрашивает Эней, так, для очистки совести.

— Ма-ша, — все бормочет бородатый, и вдруг слабая улыбка трогает его лицо.

— Бредит, слово неясное все говорит, — бросает спутникам Эней. — Пошли!