Теперь же Слепок – так он мысленно называл себя воспринимал информацию, поступающую всего от четырех своих глаз, и окружающий его реальный мир необыкновенно упростился, странно сжался до трех измерений, но зато приблизился к нему.

Двести семьдесят четвертый колебался. Никогда еще ни один кирд не обращался к нему так грубо. Он даже не был стражником, этот кирд, на теле его не было отличительного креста, но он действительно пользовался главным каналом, тем, по которому он всегда получал приказы свыше. Если бы только не этот главный канал, который всегда повелевал и которому он всегда беспрекословно подчинялся, он бы кинулся на кирда, сшиб его с ног, и грохот упавшего тела был бы сладостен, но главный канал связи… Он словно связывал его.

– Я понимаю, – смиренно пробормотал он.

– Хорошо. Отвечай на вопросы. Но долго не раздумывай, ничего не изобретай и не приукрашивай, говори только правду. Оставь ложь презренным дефам. Для чего ты выпустил пришельца?

Прав, прав он был, тоскливо подумал Двести семьдесят четвертый, именно для этого призвали его сюда.

– Я его не выпускал, он сам проскочил у меня под рукой и удрал.

– Ты любишь своего Создателя?

– Да! – вскричал Двести семьдесят четвертый.

– Тебе ненавистны дефы?

– Да, я ненавижу эти порождения темного хаоса!

– Хорошо, кирд. Ты хорошо ответил, – кивнул Слепок, – но зачем же ты уподобляешься им?

– Я?

– Ты, ты, Двести семьдесят четвертый. Ты лжешь.

– Я… – Двести семьдесят четвертому так хотелось, чтобы Мозг понял всю его преданность, всю его ненависть к дефам, все его раскаяние, что он не сразу нашел нужные слова. Не всякое слово годилось ему сейчас, нужно было найти такие емкие и гулкие, сильные и точные, чтобы у Создателя не было никаких сомнений. – Я… – снова повторил он, – не лгу.

Нет, нет, заметались испуганные мысли по его логическим схемам, нет, не нашел он нужных слов, не так сказал. Он посмотрел на странного кирда, что стоял перед ним, и отвел взгляд.

– Тебя спасает только то, что ты лжешь неумело. Это доказывает, что ты не очень опытный нарушитель закона. Скорее всего, ты только недавно вошел в сговор с дефами.

– Нет, нет! – крикнул в отчаянии Двести семьдесят четвертый.

– Может быть, – продолжал Слепок, – ты даже не очень виноват, агенты дефов хитры, они умеют прикидываться благонамеренными кирдами. Так, Двести семьдесят четвертый?

– Да, они хитры, – согласился кирд. Голова его шла кругом, и страх накатывался на него холодными, липкими волнами.

– Ну, вот видишь, – довольно кивнул Слепок, – а ты отрицал. Расскажи, кирд, когда и как дефы в первый раз установили с тобой контакт?

Начав допрос, Слепок еще ни в чем не был уверен. Ему скорее даже казалось, что пришелец действительно случайно улизнул из круглого стенда, но нужно было на всякий случай раскачать Двести семьдесят четвертого, вывести из себя, так чтобы он ничего не мог скрыть, если ему было что скрывать. Но он увлекся допросом, ему нравилось, как ловко он атакует со всех сторон растерявшегося кирда, и теперь он уже сам начинал верить тому, что вкладывал в уста Двести семьдесят четвертому.

Двести семьдесят четвертый зачем-то дернулся, словно намеревался бежать, остановился, поднял руки, опустил их. Как, как объяснить так, чтобы ему поверили? Как доказать, что он полон любви к Создателю и никогда ни с какими дефами не якшался? Он всегда был добропорядочным кирдом, даже до перенастройки, и тотчас доложил бы о любом дефе, которого встретил. Будь проклят этот пришелец, этот жалкий комочек слабой плоти, этот ничтожный сгусток слизи!

– Я никогда не встречал ни одного дефа, – тихо молвил он.

– Может быть, у тебя плохо функционирует память? – участливо спросил Слепок.

– Нет, – сказал кирд.

– Тогда, может быть, ты просто не понял, что имеешь дело с дефом? Подумай, кирд, подумай. Ты ведь не хочешь огорчать Создателя, так?

– Так, так! – пылко крикнул Двести семьдесят четвертый.

– Тогда подумай.

Двести семьдесят четвертый начал судорожно проверять свою память. Если бы он действительно вспомнил, как к нему подкатывались тайные дефы. Мозг был бы доволен. Он был бы доволен, что Двести семьдесят четвертый не скрывает от него ничего, что на него можно положиться. Только бы вспомнить. Вращались магнитные кольца его памяти, его мозг считывал с них все, что было запечатлено в них, но он не мог найти того, что искал. Ему страстно хотелось найти тайного дефа. Он передавал результаты исследований пришельца Шестьдесят восьмому и Двадцать второму, которые кодировали их для встройки в новые программы. Это был приказ, и он лишь выполнял его. Но они… Что они? Он так страстно желал найти в них признаки тайных дефов, что почувствовал, как разогревается его мозг. Но они же здесь! Как мог он пропустить в свой мозг заведомый вздор! Они здесь, и странный властный кирд, говоривший от имени Мозга, ни в чем их не подозревает. И если он назовет их дефами, они могут решить, что сам он деф. Они накинутся на него, сухо и страшно защелкают откидываемые запоры, с него сорвут голову, жадно чавкнет пресс. А может быть, их специально позвали сюда, чтобы проверить его. О Создатель всего сущего, научи, подскажи, как поступить…

– Долго же ты думаешь. Двести семьдесят четвертый. Тебя, наверное, действительно завербовали не так давно, даже не научили как следует выдавать себя за благонамеренного кирда, вот ты и прикидываешь, что сказать, как половчее обмануть посланца Мозга, а стало быть, и сам Мозг. Так, кирд? Лучше уж признайся сразу, видно хоть будет, что раскаялся. Если ты, конечно, раскаиваешься.

Двести семьдесят четвертый начал медленно опускаться на колени. Кирды редко становятся на колени, поэтому делал он это неловко и чуть было не потерял равновесие. Он покачнулся и протянул руки в мольбе:

– Я не деф!

– Ты деф, ты тайный деф.

– Нет, я…

– Если ты действительно любишь своего Создателя, ты не должен спорить.

– Но я…

– Молчи, кирд. Кто лучше знает: ты, жалкий кирд с маленьким поврежденным умом, куда проникло предательство, или Мозг, создающий и управляющий всем миром? Отвечай.

Все смешалось в логических схемах Двести семьдесят четвертого. Мысли, которые когда-то текли в его мозгу четким потоком, сбились сейчас в кучу, тяжко ворочались, не в состоянии выбраться из мучительного клубка. Он больше ничего не знал, ничего не понимал.

– Так кто же лучше знает, ты или Создатель?

Мозг, конечно же. Мозг. Создатель потому и Создатель, что создал всех, всех знает, всех понимает, всех любит. Он поймет, он простит.

– Создатель знает все.

– Ну, вот видишь, – довольно кивнул посланец Мозга, – вот ты и признался. – Он посмотрел на Шестьдесят восьмого и Двадцать второго. – Снимите ему голову и как следует проверьте ее, всю обыщите, все перещупайте, не оставьте ни одной мыслишки. Поняли?

– Так точно, – сказал Шестьдесят восьмой.

– Так точно, – вторил ему Двадцать второй.

Они не стали ожидать, пока Двести семьдесят четвертый сам начнет отсоединять свою голову от туловища, как это обычно делают кирды при переналадке, этот деф ни на что не был сейчас годен, стоит на коленях, словно у него совсем пусты аккумуляторы, и раскачивается, того гляди, рухнет на пол, подымай его тогда.

Сухие щелчки откидываемых запоров отсчитывали последние мгновения его бытия. Оно кончалось. Страх уплотнился в нем, загустел, превратился в ужас. Надо было вскочить, бежать, спрятаться, но страх обессилил его. Почему-то он сейчас думал о пришельцах. И не было в нем ненависти к Густову, который удрал из стенда. Ему почему-то вдруг остро захотелось, чтобы рядом были остальные двое, Надеждин и Марков. Когда он стоял тогда, растерянный и нерешительный, он чувствовал, что они жалели его. Странно, что в последние мгновения бытия он думает не о Создателе, а о пришельцах. Он даже не заметил, когда сознание его отключилось.

Шестьдесят восьмой и Двадцать второй не разговаривали между собой, они столько раз проделывали эту операцию, что каждое движение давно уже приобрело законченность и автоматизм. Один за другим подсоединяли они к проверочным клеммам головы Двести семьдесят четвертого различные тестеры. При обычной утренней проверке достаточно одного тестера, который дает или не дает дневной разрешающий штамп. Но на этот раз приказ требовал полной проверки, и они не оставляли непроверенной ни одну мысль, ни один образ, ни одну единицу памяти.