Я умерла? — спрашиваю я ее, но в ответ она только отрицательно качает головой.
Кто ты? — мне начинает казаться, что она безгласна или не хочет говорить со мной Но — шелестит едва различимый голос.
Сестра, — она протягивает тонкую свою руку и слегка касается моего лица, словно не доверяя глазам.
Я не знаю тебя, — произносят мои губы, но в душе уже шевелится сомнение и смутный образ рождается в растревоженной памяти.
Сестра, — повторяет она еще тише и горящие глаза ее наполняются слезами отчаяния.
Ты была на дороге? — спрашиваю я и каждое слово дается мне с величайшим трудом, словно незрячая пробираюсь я сквозь неведомые густые заросли Память моя стремительно окутывается мраком, но в последние мгновенья словно выхватываю оттуда угасающую картину — опаленную солнцем каменистую дорогу и женский силуэт у ее исхода — на вершине холма.
В глазах ее на мгновенье полыхнуло пламя, а потом они засияли они как волшебные черные звезды.
— Ты не должна идти этой дорогой Ты еще можешь спасти нас и себя.
Беспросветная тьма стремительно обволакивает меня, в густой пелене черного тумана я уже не вижу ее и почти не слышу, а лишь угадываю последние слова каким-то неведомым мне доселе нечеловеческим и неземным, наверное, чувством Я еще пытаюсь сопротивляться и из последних сил кричу в сомкнувшийся мрак " Как, как я могу спасти нас? " « Прости и вернись» — будто бы доносится до меня, не голос уже, но слабый вздох, и я не смогла бы поклясться, что это именно так.
— Добрый вечер, — вновь слышу я обращенный ко мне из темноты голос и пытаюсь открыть глаза, но это мне не удается холодная тяжесть сковывает веки Голос однако хорошо различим и я знаю, кому он принадлежит.
— Добрый вечер, — обращается ко мне доктор Резнер, — Отвечать мне уже можно, а глаза открывать пока нельзя, и дотрагиваться до лица тоже нельзя.
— Холодно, — говорю я с трудом размыкая пересохшие губы, — тяжело и холодно.
— Это лед, — объясняет он мне, до утра на лицо вам будут класть подушечки со льдом, чтобы меньше были отеки и кровоизлияния Мы с вами неплохо поработали, вы были на высоте, я тоже немного ассистировал Сейчас вы снова уснете, а завтра мы поговорим более обстоятельно, если не возражаете Впрочем, можете возражать, меня все равно ждут домой к обеду Спокойной ночи.
Я хочу спросить его, где мы? — но темная безмолвная пелена снова окутывает меня и почти с удовольствием я погружаюсь в нее, ища покоя.
Об убийстве известного предпринимателя говорили и писали много и его имя упоминали часто Пожалуй, даже слишком часто. Вывод о том, что компанию в прессе кто-то невидимый весьма искусно разворачивает именно в его направлении, напрашивался, что называется, сам собой Но разрабатывать эту версию было просто на просто некому С той самой минуты, как он произнес цифру четыре, считая роковые повороты в коридорах теннисного клуба, Кирилл Синявин перестал существовать в прежнем своем качестве — молодого уверенного в себе целеустремленного абсолютно и даже чрезвычайно здорового физически и душевно человека. Прежде всего он перестал таковым быть в собственном восприятии. Он даже не сформулировал для себя это мысли, как непременно бы сделал это прежний Кирилл — он это почувствовал и принял без рассуждений и каких-либо попыток возражать и бороться. Когда поздним вечером он покидал казино, небрежно распихивая по карманам пачки долларов, мозг его еще отказывался должным образом реагировать на происходящее, доехав до дома, он тщательно уложил деньги в сейф, потом прошел в гостиную и налил себе большой стакан виски, не разбавляя его и не добавляя льда, медленно осушив стакан, он отправился в спальню, там аккуратно разделся и лег в постель Заснул он почти сразу и следующим утром проснулся ровно в девять утра — дальше все шло по заведенному им же самим порядку, но он знал, что чистит зубы его зубной щеткой, одевает его костюм и садится в его машину совершенно другой человек Он же, прежний на полном скаку был выбит из седла и это был точный, хорошо рассчитанный мастерский удар.
Поначалу никто ничего не заметил, однако уже через несколько дней перемены происходящие с ним стали проступать явственно и для окружающих — он почти ничего не делал, приезжая в офис, отменял все встречи и запрещал секретарям пускать в кабинет даже самых ближайших к нему сотрудников, сам же при этом тупо играл на компьютере, перечитывал старые газеты или просто лежал а диване в комнате отдыха, уставившись в потолок открытыми глазами.
При этом он почти не о чем не думал, вернее в голове его тихо струился плавный поток сознания, мысли никак не связанные друг с другом словно, волны катились одна за другой и спроси его кто, как любила это делать некогда оставленная им женщина: " Говори быстро, о чем думаешь? " — он ни за что не смог бы ответить, как бы ни старался Кстати, мысли о ней, а точнее воспоминания о каких-то отдельных порой мимолетных эпизодах их совместного прошлого, которым раньше он просто категорически запрещал появляться — и они не смели, теперь часто приходили ему в голову, медленно проплывая в общем потоке, но не вызывая сильных эмоций или желаний.
Растревоженная как улей команда, инстинктивно чувствовала, что теряет лидера и по существу кормильца и паника постепенно охватывала тех кто послабее, те же кто был относительно самостоятелен и менее других зависим от него торопливо подыскивали с себе новые пристани, стремясь, к тому же покинуть старую не с пустыми руками — кто-то покушался на его интеллектуальную собственность — перетаскивая в другие кампании идеи и готовые уже проекты, кого-то приглядывался к вещам более материальным Те, кто был искренне предан и всерьез причислял себя к стану соратников, пытались спасать его и, добившись аудиенции, предлагали любую помощь Впрочем богатой фантазией никто из них не обладал, посему вариантов его спасения было два — или длительный отдых или серьезное лечение( разумеется строго анонимно и у специалистов мирового уровня, одни из которых как раз… ) Причем все они без исключения совершенно одинаково начинали разговор с того, что прекрасно понимают — его теперешнее состояние — следствие пережитого кошмара, причем, следствие совершенно естественное, и любой из них на его месте просто лишился бы рассудка, далее все они выражали удивление, что пережив такое, он еще умудряется так хорошо держаться Выслушивая подобное, прежний Кирилл, несомненно, сильно бы веселился Теперь же он молча смотрел на собеседника тусклыми. глазами, сухо благодарил, обещал подумать и больше уже не принимал. никогда Круг его общения сужался с каждым днем и это был пожалуй единственный процесс, которым он продолжал управлять, проявляя потрясающее упрямство и изобретательность Однажды он четыре часа просидел запертым в собственном кабинете, избегая встречи с матерью, которая чувствуя неладное просто приехала в офис и села в его приемной, объявив, что будет ждать его столько, сколько придется.
Впрочем было еще нечто в его жизни, к чему интерес его был прикован прочно и горел ярко и неугасаемо, это нечто заключалось в маленькой пластмассовой коробочке его пейджера, с ним он теперь не расставался ни на минуту, иногда подолгу сжимая в руке., так что ладонь начинала болеть Но пейджер молчал Иногда, правда, все реже теперь, он транслировал сообщения от каких-то людей, еще имеющих в нем нужду, но тот, кто подписывался непонятным сочетанием цифр 1001 больше не слал ему своих таинственных предупреждений.
Однако прошло недели две и все как-то поутихло Он немного пришел в себя и даже пытался работать, правда отчетливо понимая, что прежние позиции безвозвратно утрачены От него действительно многие отшатнулись и отнюдь в каждом случае — по его вине Тяжелей всего ему далось осознание того, что его прежняя компания, практически признававшая его одним из своих неформальных и негласных лидеров, компания если не близких друзей, то уж точно — добрых приятелей, отринула его очень быстро и как-то унизительно тихо, без объяснений, так из уважаемого клуба, без скандала, дабы не марать добрых имен исключают члена, совершившего нечто постыдное Ему как-то сразу перестали звонить наиболее именитые его товарищи, с ним перестали согласовывать места вечерних трапез, вследствие чего он перестал их посещать Это было не просто отлучение от приятной компании, это было изгнанием из элиты и он очень остро это чувствовал.
