Все три кресла геометрически выверено окружающий столик, сейчас заняты тремя мужчинами, очень разными внешне.

Однако сторонний внимательный наблюдатель, окажись он в эту минуту поблизости, непременно заметил бы, что каждый из них по-своему, уместен в этом кабинете, и своим присутствием ни как не нарушает общей, безусловной гармонии.

А венцом ее, и одновременно стержнем, на котором собственно и держался, прочно и уверенно весь безукоризненно выверенный стиль кабинета был огромный, портрет над камином в массивной золоченой раме.

На холсте, изображен во весь рост очень крупный, представительный мужчина, с окладистой бородой и ясными, пронзительными глазами, устремленными, кажется, непосредственно на каждого из посетителей кабинета и, одновременно, озирающими все его пространство.

Человек на портрете был ни кто иной, как русский Император Александр III, и присутствие в кабинете великого Государя, говорило о вкусах и пристрастиях хозяина гораздо более, нежели все прочее.

Атмосферу абсолютной гармонии, царившей, как уже замечено, в этом, обставленном с умной роскошью кабинете, нарушало лишь одно обстоятельство.

Болезненно хрупкая женщина, с неестественно правильными чертами лица теперь была его хозяйкой.

И это было совершенно нелогично и необъяснимо настолько, что даже взгляд Государя Императора, устремленный на нее, кроме привычного слегка насмешливого превосходства, окрашивался еще и изрядной долей недоумения.

И, тем не менее, это было именно так.

Более того, эта женщина — я.

Странная и не вполне здоровая привычка постоянно оценивать себя, как бы глядя со стороны, прочно живет во мне, иногда сильно отравляя жизнь и жутко раздражая.

Но отделаться от нее, мне, очевидно, не удастся еще достаточно долгое время.

По крайней мере, до той поры, пока я не привыкну к своей новой внешности, которую своими воистину «золотыми» руками воссоздал Игорь из того кровавого месива, в которое было превращено мое лицо безумной рукой маньяка.

Пока не зарубцуется на шее глубокий шрам, который Игорь обещает « иссечь», как он выражается, несколько позже. Теперь же я вынуждена скрывать его под несколькими рядами крупного жемчуга, сильно напоминающими собачий ошейник. Несмотря на свою баснословную, даже при теперешних моих возможностях, цену, ошейник выводит меня из себя своим постоянным навязанным мне присутствием.

Откровенно говоря, очень многое теперь в моей жизни, не является следствием моего свободного выбора.

Однако — все это, начиная от совершенно чуждого мне кабинета, в котором я, выбиваясь из сил, осваиваю совершенно чуждую мне деятельность, и многое еще другое является результатом моего выбора.

Не свободного, но добровольного.

Такая вот странная коллизия.

Но я пытаюсь учиться жить в ее рамках.

И трое мужчин, с которыми мы теперь мирно и вроде бы даже расслаблено, попиваем чаек и кофе — кому что по вкусу, каждый — по — своему, помогли и продолжают помогать мне в этом.

Выходит, что на сегодняшний день — все они, совсем недавно, понятия не имевшие о существовании друг друга, — самые близкие мои друзья и помощники.

И, если угодно, моя команда.

Хотя к этому термину я отношусь очень осторожно.

Когда — то его внедрил в мое сознание Егор, и заставил принять, как нечто очень важное в жизни человека, если он, разумеется, не из породы раков-отшельников, по собственному же Егорову выражению.

Однако позже сам Егор как — то уж очень несвойственно себе, легкомысленно и непродуманно распорядился этим важным фактором в своей собственной жизни, за что, собственно и поплатился так жестоко.

Но эти трое — все же команда, команда моих спасателей, правда, к сожалению, временная.

И сегодня, как не грустно признавать мне это — последняя наша встреча в полном составе.

По крайней мере, на ближайшее, обозримое время.

С каждым из этих людей, я провела наедине, в долгих, порой очень непростых беседах, бесчисленное множество времени.

Гораздо реже собирались мы все вместе. Тем дороже для меня сегодняшняя встреча.

И я велела разжечь камин, и подать традиционные чай-кофе в парадном гарднеровском сервизе.

Сдается мне, что поступила я верно, потому что Государь, впервые, пожалуй, с момента моего водворения в кабинет Егора, вроде бы не удивляется моему присутствию.

Нас собрала здесь вместе история, которая могла бы лечь в основу захватывающего остросюжетного романа.

Популярного фильма или даже целого сериала, из тех редких, которые счастливо избегают попадания в искрящуюся пенную бесконечность «мыльных опер».

Но она обернулась страшной сказкой, ужасной и не правдоподобной.

Однако именно она, эта страшная сказка чьей-то злой волей и совершенно невообразимым способом была воплощена в жизнь.

История эта такова.

Давным — давно, целых тридцать с небольшим лет назад, в одной совершенно обычной московской семье родились друг за другом, с интервалом в один год две девочки Погодками называю таких детей.

И они, часто бывают мало похожи друг на друга, как похожи близнецы, или даже дети одной семьи, рожденные с большим интервалом.

По крайней мере, эти девочки, были совершенно непохожи друг на друга.

Более того, казалось, что природа решила немного поразвлечься на потомстве этой, ничем не примечательной семьи.

И потому старшая девочка уже в раннем детстве, когда все дети кажутся одинаково симпатичными бутузами, оказалась не удивление некрасивой, медлительной и неповоротливой. Однако, тихой, беззлобной, безотказной и более всего озабоченной с малых лет благополучием кого угодно, начиная от любимой бабушки и заканчивая приблудным котенком, но только не своим собственным.

Та же, которая рождена была всего — то на один год позже, теми же самыми родителями, в том же самом старом доме и при прочих равных условиях, появилась на свет красавицей и это, так же вопреки обыкновению, стало очевидно с первых дней ее жизни.

Надо ли говорить, что все прочее в младшей сестре было диаметрально противоположно тому, что отличало старшую.

Она была жива и подвижна как ртуть, соображала стремительно не по годам, и не по годам была прагматична. Ее эгоизм, заметный уже в нежном возрасте настораживал даже родителей, а жестокость, которую она вдруг могла беспричинно проявить к любому живому существу в недобрый час попавшемуся ей под руку, вселял откровенную тревогу.

Тревога старших был не просто тревогой родственников по поводу дурного характера подрастающего члена семьи, Семья, в которой появились на свет обе девочки, была семьей потомственных, профессиональных психиатров. Основатель династии — известный московский профессор пользовал, и небезуспешно, еще страдающих расстройствами нервов столичных барышень, врачевал более серьезные душевные недуги у вельможных аристократов, крупных помещиков и нарождающихся российских буржуа, — словом на отсутствие практики и славы не жаловался.

По его стопам пошел и сын, которому довелось врачевать больные души уже совсем иных, но также власти придержащих персон, из числа партийной и прочей советской номенклатуры. Женился он довольно рано, на молодом докторе — коллеге, также успешно практикующей.

Таким образом, озабоченность семьи более чем дурным нравом ангелоподобного чада, носила профессиональный характер, и споры методах воспитания девочки часто приобретали характер научных дискуссий.

Но их, как правило, и постигала судьба всех ученых дискуссий. Иными словами, ни к каким конкретным решениям, родители не приходили и радикальные меры в воспитательном процессе младшей дочери не применялись.

Обоим, откровенно говоря, было не до этого. Советская психиатрия развивалась в ту пору бурно и, как казалось тогда апологетам школы, продуктивно. Сознание множества сограждан вызывало тревогу у отечески настроенных властей, и советские психиатры — патриоты работали на износ: гражданам великой страны требовалась их квалифицированная помощь. Посему оба родителя большую часть время проводили в стенах своих клиник, встречаясь под крышей старой, дедовской квартиры только поздними вечерами и, похоже, лишь для того, чтобы обменяться профессиональной информацией, и обсудить новейшие методики.