Состояние это не из приятных, потому, что оно вызывает другое постоянное ощущение. Меня слегка подташнивает, но понять, что же на самом деле все эти чувства и ощущения означают, я пока не могу.

Возможно, теперь они вовсе не являются признаками какой-то патологии, и я скоро привыкну к ним, как к обычным ощущениям.

Скорей бы.

Единственно, пожалуй, что осталось неизменным, это моя способность мыслить и формулировать свои мысли прежними категориями и понятиями.

Но главное, разумеется, не это.

Все эти мелкие неприятности, которые я по инерции обозначаю старыми, земными определениями: и холод, с слепоту, и головокружение, и тошноту — я готова терпеть их и далее.

Но вот одиночество пугает меня очень сильно.

В последние минуты в том мире, когда я, наконец, поняла, что, напавший на меня маньяк, уже через несколько мгновений лишит меня жизни, я приняла это запоздалое открытие с радостью.

Ибо затуманенный смертельной пеленой разум все — таки успел представить картину близкой встречи с Егором.

Но сейчас, в этом странном моем, слепом холодном парении я была одинока.

И первое недоумение, сменилось легким испугом, который потом обернулся страхом, а теперь — стремительно превращался в ужас.

Я закричала, но ни единого звука не раздалось в холодном пространстве, колышущем меня, словно в младенца в люльке.

Зато я остро ощутила еще одно вполне земное, человеческое чувство — боль.

Сильная, почти нестерпимая она возникла в том месте, где должна была бы находиться шея, и раскаленным обручем сжала ее в тиски.

Но кто-то все же услышал мой безгласный вопль.

Я отчетливо ощущаю движение подле себя, напоминающее человеческие шаги.

Потом кто-то склоняется надо мной и сквозь пелену холодного облака, я чувствую поток тепла, которое обычно источает живое человеческое тело.

Чьи-то руки касаются тяжелого холода в том месте, где были мои глаза, и вдруг я ощущаю, что они никуда и не пропадали, потому что холод вдруг исчезает, а непривычно тяжелые, скованные тупой болью, но, тем не менее мои собственные веки медленно поднимаются.

И я вижу.

Вижу!

Как видела и прежде.

Вижу лицо человека низко склонившегося надо мной:

— Ну, очнулась, наконец? — спрашивает он меня. И сразу же предостерегает, — только говори шепотом, громко тебе пока нельзя — будет очень больно.

В первые минуты, когда веки мои поднялись, и я поняла, что вовсе не утратила земной способности видеть, в голове моей мелькнула стремительная мысль. Я решила, что осталась жива и теперь нахожусь в больнице. Мысль была короткая, и я едва успела ее считать, но ясно ощутила радость.

Как же это было странно и непоследовательно с моей стороны!

Но подумать об этом в тот миг я, разумеется, не успела. Только острая радость кольнула сердце.

Однако в ту же минуту, я вдруг разглядела лицо говорившего со мной мужчины.

И радость быстрой ящеркой выскользнула из моей души, а недоумение вперемешку со страхом перед новым, открывающимся мне миром, вновь заполнили ее до краев.

Мужчина этот мне хорошо знаком.

И то, что именно он теперь подле меня, лучшее доказательство того, что желание мое сбылось: реальным мир покинут.

Потому что сочувственно и ободряющее одновременно смотрит сейчас на меня Игорь.

Тот самый знаменитый хирург — пластик, бессменный Мусин шеф, погибший вскорости после Егора в автомобильной катастрофе.

Я хорошо помню эту историю, потому что Муся очень сильно переживала тогда, отставляя меня в одиночестве, чтобы заняться организацией его похорон.

Я хорошо была знакома с Игорем, и мы всегда с искренней симпатией относились друг к другу, но сейчас его появление вызывает во мне острое чувство разочарования.

Почему — он? Почему — не Егор?

Или здесь, в этом мире, все окажется по-прежнему?

Егору мои проблемы будут так же обременительны, как и в той жизни.

И он, как прежде, будет стараться переложить их на плечи кого угодно: обслуги, его или моих друзей, людей, вообще посторонних Лишь бы не занимать самому.

Этого Егор терпеть не мог.

Но ведь новый Егор должен был совсем иным?

Холодные, страшно тяжелые веки мои, совсем, как и прежде, набухают горячими слезами.

Господи, неужели все повторяется сначала?

— Ну-у-у — ласково говорит мне Игорь, и я чувствую его теплую, совсем живую руку на своем лбу, — Ну, что это еще за слезы? Больно? Ничего, скоро пройдет. Сейчас позову сестру, сделаем укол — и больно не будет. А вот плакать тебе совсем не о чем. Тебе радоваться надо, потому что через такое пройти… Это знаешь, в рубашке надо родиться… Слышишь, меня, девочка?

Нет, сейчас я не слышу его.

Вернее слышу, но большей части сказанного не понимаю, потому что в голове моей бьется тяжелым молотом, совсем как прежде, горькая обида и один только вопрос: где Егор?

Я и пытаюсь спросить об этом Игоря, но слабая попытка моя произнести первое же слово, снова отзывается страшной болью.

Тот же раскаленный стальной обруч, оказывается, только чуть ослабил свои тиски, но стоило мне снова попытаться заговорить, впился в меня с новой силой.

Я издаю стон, и Игорь снова останавливает меня.

— Тише, тише, я же предупредил тебя, не пытайся говорить громко, только шепотом. Очень — очень тихим, осторожным шепотом. Поняла? Ну, давай, попробуй. Что ты хотела спросить?

— Где Егор? — с трудом выдавливаю я из себя, и не слышу своих слов. Но и эта, едва различимая попытка, вызывает острую боль — Кто? — Игорь убирает руку с моего лба, и медленно садится на стул возле моей кровати. Хотя ни стула, ни кровати, я не вижу. Затуманенные глаза мои смотрят только прямо, а тело, по-прежнему, словно бы парит в волнообразном пространстве. Однако лицо Игоря я вижу отчетливо. И сейчас в глазах его радостное внимание сменяется каким-то странным выражением. Это разочарование и тревога одновременно. Даже испуг. — Ты спросила: где Егор?

— Да — шепчу я, преодолевая сильную боль.

— Но, девочка моя, разве ты не помнишь, что он погиб?

— А — я?

— Что — ты? Ты осталась жива, хотя и чудом.

— А — ты?

— Я?!! — тревога в глазах Игоря сменяется полнейшим изумлением. — Я не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Ты — жив?

— В каком смысле? То есть погоди, ты меня хорошо видишь?

Чтобы избавить себя от боли, я только опускаю веки. Это должно означать: «да». Игорь меня понимает.

— И ты меня узнаешь?

Снова беззвучное — « да»

В голове моей уже роятся какие-то смутные догадки, пока я не могу прочитать ни одну из них, но, в целом, они создают ощущение, будто я нахожусь в преддверии какого-то важного открытия.

— Отлично. Но почему же ты спрашиваешь, жив ли я?

— Потому что Муся…. — говорить мне становится еще больнее, огненный обруч, впиваясь, раздирает мое горло, и я вдруг вспоминаю, что совсем недавно уже испытывала эту жуткую пытку. Собственно, вспоминаю не я, а мое тело, и вспомнив, сжимается в ужасе. Игорь читает его в моих глазах и мягкой ладонью прикрывает губы, не давая возможности продолжать — Ш-ш-ш, говорить тете больше не надо, даже шепотом. По крайней мере, до укола. И не волнуйся, я тебя, кажется, понял, эта дрянь, говорила тебе, что со мной что-то случилось? Не отвечай, только закрой глаза, если — да.

Я опускаю веки.

И думаю.

Слава Богу, мысли не причиняют мне боли, и думать я могу сколько угодно Сейчас я думаю: " Почему он назвал Мусю дрянью? "

Я хорошо помню, как он всегда дорожил ею, и еще я помню историю про булочки, которые он приносил ей из буфета.

"Кто же будет теперь покупать Мусе булочки? " — еще подумала я, после его гибели.

То есть, после того, как она сказала мне, что он погиб.

Но — зачем?!!

Зачем было хоронить живого человека?

Может, он прогнал ее за что-то, и она, в отместку объявила его умершим?