— Автомобильная катастрофа вчера ночью. Возвращался из гостей.

Я молчу.

Я не знаю, какие слова должна сказать Мусе сейчас.

В голове моей крутятся странные мысли Я думаю: " Вчера она так горько рыдала, оплакивая смерть Егора, но в эти самые минуты возможно, уже отлетала в мир иной, покидая навеки эту землю душа другого человека, не возлюбленного ее, но близкого друга, почти брата "

Однажды она сказала мне, просто так к слову, никого не желая упрекнуть, и ни на кого не жалуясь:

— Знаешь, все привыкли к тому, что я всегда забочусь обо всех, потому никому и не приходит в голову, позаботиться обо мне. Понимаешь? Это…

Это… ну как если бы предложить балерине сплясать для нее. Смешно, правда?

Вот только Игорь… Он иногда вспоминает, что мне тоже бывает приятно, когда обо мне кто-то заботиться.

— И что он делает тогда? — Поинтересовалась я совсем не праздно: мне тоже хотелось хоть когда-ни будь позаботиться о Мусе, но я не знала как.

— Он приносит мне булочки из буфета — совершенно серьезно ответила Муся.

«Теперь никто не будет носить ей булочек» — промелькнула в голове моей очередная никчемная мысль. И я снова стала думать о том, что минувшей ночью, когда на московской магистрали погибал единственный Мусин друг — Игорь, душа ее, возможно уже знала об этом, потому так горьки и обильны были слезы.

— Я задержусь на работе. Ты выдержишь одна дома?

— Конечно. Можешь ни секунды не сомневаться. Я выдержу. Мне уже намного легче. И вообще, может я смогу тебе чем-ни — будь помочь?

— Нет. Ни в коем случае. — Мусин ответ показался мне отчего-то слишком скорым, но тут же прозвучала и причина того — Понимаешь… Я никому в клинике не говорила, что живу у тебя… Знаешь, кое — кто мог легко определить меня в приживалки… Поэтому, я не сказала. Поэтому, ты не звони сейчас мне. Ладно? Придется много бегать по организации похорон и вообще…

— Конечно, как скажешь. Но записать тебя в приживалки?!! Неужели у вас есть такие придурки?

— У нас всякие есть. Ну ладно, мне сейчас пора. Ты держись. Я буду тебе звонить каждый час. Ладно?

Мне было несколько странно то обстоятельство, что в клинике Муся скрыла наше с ней совместное проживание. История с приживалкой звучала не очень убедительно, я была вовсе не древней богатой старухой, при которой могли быть приживалки. Скорее наоборот, еще месяц — другой моего бездействия и в приживалки можно смело было записывать меня.

Но, в конце концов, это могла быть одна из Мусиных странностей, которые, как известно, есть у каждого человека, и если уж рассуждать о странностях людских, то эта была вполне безобидной.

Следующие три дня я прожила без Муси.

Вернее, Муся никуда не подевалась из моей жизни, даже на такое короткое время, но у нее просто не было физических, а более того — нравственных сил, чтобы уделять мне столько же внимания, как и прежде.

Теперь она, покидая наш дом так же рано, возвращалась в его тихую заводь гораздо позже обычного, совершенно обессиленная, окончательно допекая меня своей слабой, еле тлеющей синюшных губах жалкой виноватой полуулыбкой, полу — гримасой. Ей было стыдно, что она оставляет меня в одиночестве в такое трудное для меня, как полагала она время.

А мне было безумно стыдно именно от этого ее ощущения, и еще от того, что я не могу объяснить ей истинного положения дел.

Прежде всего я ощутила в себе совершенно новую способность вспоминать о Егоре, не испытывая при этом жесточайших душевных мук. Я осторожно попробовала подумать о нем, едва-едва прикасаясь к воспоминаниям, почти украдкой, готовая в любую минуту к стремительному бегству.

Проба прошла удачно.

Я не испытала привычной боли.

Тогда я позволила себе большее я начала вспоминать его внешность в мельчайших, хранимых моей душой, деталях.

Я вспоминала, как звучал его голос. Какими были интонации в разные минуты душевного состояния.

Воспоминания на тяготили меня, в них присутствовала, разумеется, легкая грусть и даже несколько слезы покатились по моим щекам, когда, уже совершенно сознательно я начала извлекать картины нашего с Егором прошлого из доселе запретных хранилищ памяти.

То, что происходило со мной в эти минуты прекрасно укладывалось в гениальную формулу состояния души, выведенную однажды гениальным поэтом.

Печаль моя — точнее не скажешь! — была светла и полна Егором. Но не было боли в той печали, а только светлая легкая грусть.

В конце концов, я осмелела настолько, что решилась на небывалое.

Разумеется, совершить этот поступок, я могла, только воспользовавшись отсутствием дома Муси. Она бы ничего подобного никогда не допустила бы, и в конечном итоге убедила бы меня. что делать этого не стоит. Что это постыдно, унизительно для меня и, главное, — разбередит, сорвет тонкую корочку забвения с моих душевных ран, которые мы вместе с ней так долго и трепетно врачевали.

Теперь выяснялось, что раны — то ли, действительно, зажили окончательно. То ли — не были такими уж глубокими.

Словом, не страшась более их разбередить, и воспользовавшись отсутствием Муси дома, я позвонила в приемную Егора, и, услышав в трубке знакомый голос его давнишней секретарши — невиданное дело! — относительно спокойно заговорила с ней, представившись при этом по полной форме. В последнем, впрочем, не было необходимости, женщина узнала меня уже по первым звукам голоса а, узнав, разрыдалась.

Это странное состояние длилось некоторое, довольно длительное время.

Секретарь рыдала в голос на том конце трубке, я — терпеливо пережидала этот всплеск эмоций — на своем. Наконец рыдания стали затихать, и я решилась продолжить — Я прочитала в газете… Значит, правда?

— Правда, — она снова заплакала, но уже тихо и как-то обречено, слезы не мешали нашей беседе — Когда же похороны?

— Ой, мы ничего не знаем, никто ничего не говорит. Но вроде бы еще даже не доставили тело оттуда, из Швейцарии — она помолчала, возможно пережидая очередной приступ плача, а возможно, раздумывая, как сказать мне, то, что собиралась сказать, — Мы здесь думали, ну, те, кто давно работает с Егором Игоревичем, как сообщить вам и сказать, чтобы вы обязательно приходили на похороны… Потому что мы… мы все помним вас и он… он тоже помнил…

Ваша фотография у него в кабинете стоит… Вот. Вы оставьте свой телефон, если можно, я позвоню, как будут какие — ни будь новости… Хорошо?

— Конечно — наверное, в эту минуту эта добрая женщина пожалела обо всех словах сказанных мне, я и сама искренне удивилась тому, как ровно прозвучал мой голос. Пустота в душе расползалась вокруг меня, образуя какое-то холодное облако: его прохлада сквозила в моем голосе, и я ничего не могла с этим поделать, — Конечно. — повторила я, чтобы хоть как-то подчеркнуть свою сопричастность со всеобщим несчастьем. — Конечно, запишите мой телефон. И, пожалуйста, держите меня в курсе, если это не создаст для вас дополнительных сложностей. — Про сложности я подумала в последние минуты, просто мне пришла в голову мысль, что на месте «другой женщины» я была бы не в восторге, узнай, что секретарша моего, пусть и покойного мужа, общается с его бывшей женой. Но моя собеседница поняла меня с полу — слова.

— Мне теперь уже все равно.

— Почему?

— Потому что мне теперь здесь, по всякому — не работать.

— Но почему? Егор ценил вас и всегда говорил о вас только в превосходной степени, может его преемник…

— Какой преемник? Разве вы ничего не знаете?

— Нет, простите, не знаю. После того, как мы с вашим шефом расстались, я практически ничего о нем не знаю.

— Очень жаль. Вернее, вам-то, конечно, все равно, но у него не будет преемников, потому что теперь у него нет ни одного партнера, кроме нее…

— Кого — ее? — новость была настолько неожиданна, что я не сразу смогла усвоить очевидное.

— Его нынешней жены, простите, что говорю вам это…