Он ждал, напряженный и опасный. Вот только сопляки ничегошеньки не поняли, мимолетное удивление на их лицах моментально сменилось глумливой насмешкой. Тот, что был от Смолина слева, прямо-таки заржал от избытка чувств:

– Ну ты, дядя, придурок…

– Мушкетер, гляди-ка, – подхватил второй. – Пора-пора-порадуемся…

Они похохатывали, переглядывались, бесконечно уверенные в себе, совершенно не представлявшие, на что способна в умелых руках боевая шпага, пусть и наполеоновских времен…

Есть! Один кинулся вперед, выбрасывая ногу в довольно неуклюжем броске, который ему, надо полагать, представлялся грозным каратистским выпадом…

Без всякого труда уйдя в сторону, Смолин развернулся к противнику правым боком, сделал скупой выпад, вонзил клинок в левое ухо и тут же отдернул, переместился правее, на свободное пространство…

Все шло, как он задумал – получивший абсолютно несмертельную рану индивидуум сначала взвыл, хватаясь за ухо, потом отступил спиной вперед на пару шагов, зажимая ладонью ухо, издавая странные звуки – нечто среднее меж стонами и оханьем. Ухо – орган специфический. Когда его поранишь, кровь хлыщет в особенно обильных количествах, так что человеку неопытному тут же начинает казаться, что ему пришли кранты, смертушка неминучая… На несколько ближайших минут уколотый, сразу видно, вышел из боя, сократив орду противника на треть…

Расслабляться было некогда: оставшиеся двое уже перли на него с грацией обкурившихся травки бегемотов, и следовало работать отточенно. Первого Смолин встретил каскадом молниеносных, неглубоких, но настоящих уколов – в грудь, по плечам, по рукам, что опять-таки было совершенно неопасно для жизни, но чертовски болезненно. Напоследок хлестнул противника клинком по плечу, по ключице, словно палкой огрел. Получилось на пятерку – обормот затоптался на месте, шипя и охая от боли, попятился, прислушиваясь к ощущениям в организме и пытаясь понять, что с ним происходит: а белая футболка местах в десяти покрыта кровяными пятнами, что не добавляет ни здравого смысла, ни спокойствия… Минус два.

Третий – главарь тот самый – наконец-то сообразил, что все оказалось гораздо серьезнее, нежели представлялось сначала. Два раза он, выкидывая руки в подобии блоков, увернулся от клинка, со свистом рассекавшего вечерний прохладный воздух. Смолин видел по его исказившемуся, испуганному лицу, что противник не о драке сейчас думает, а о том, как из всего этого выпутаться – и сделал ложный выпад, второй, потом крутнулся в исключительно красивом пируэте, за который его наверняка бы похвалил и скупой на одобрение Шевалье, развернулся левым боком к врагу, выбросил руку…

Вопль раздался – на весь парк. Хотя, если разобраться, ничего страшного не произошло – Смолин просто-напросто сильным и точным ударом пробил паршивцу обе щеки, и тут же отскочил.

Парень орал благим матом, сгорбившись, обеими руками держась за лицо. Ему наверняка представлялось, что настал его смертный час – хотя, если не считать адской боли, ничего страшного и не произошло, любой добрый доктор Айболит в два счет заштопает и домой выпихнет…

Беглым взглядом окинув поле боя, Смолин убедился, что одержал победу полную и окончательную – один орет, держась за щеки, так, словно ему не рожу малость покарябали, а кастрировали бесповоротно, второй все еще зажимает ухо, дикими глазами таращась на окровавленную футболку, третий… а третьего-то и нету, только спина мелькает метрах в двадцати уже, улепетывает со всех ног, поганец без чувства коллективизма…

Следовало и самому убираться отсюда побыстрее: на вокзале милиции достаточно, могут в конце концов проверить, по какому поводу на сей раз в парке поднялся хай вселенский – и доказывай потом, что это не ты с предосудительным холодным оружием накинулся зверски на трех мирных граждан, которые мирно рассуждали под сосенками о теории относительности и загадках планеты Меркурий… Хрен отмажешься…

Сноровисто вбросив клинок в ножны-трость – он там сам защелкнулся, – Смолин кенгурячьим прыжком сорвался с места, уже не глядя на повергнутых в шок и страдания противников, пробежал метров тридцать, пока за последними деревьями не показался бетонный забор, перекресток со светофором и самый настоящий паровоз, получивший вечную стоянку на постаменте. Оглядев себя и убедившись, что крови нигде нет, он вышел на асфальтированную дорожку уже спокойно, мирно – солидный человек средних лет, неспешно направляющийся к вокзалу, чуточку прихрамывает, опираясь на трость (инвалид вызывает сочувствие, главное, прихрамывать именно чуть-чуть, не перегибая). Никто и внимания не обратил…

Добравшись до своего паджерика, он тщательно протер трость платком и сунул ее под коврики перед задним сиденьем (подвозил мужика по доброте душевной, начальник, он, надо полагать, вещичку и оставил, знать ее не знаю, видеть не видел, проверьте на отпечатки, а как же…). Закурил и минут десять наблюдал за парком.

Обормоты оттуда так и не показались – а также незаметно было, чтобы в ту сторону проследовали милицейские наряды. Ну да, будут торчать там, унимая кровь, прикидывая, как жить дальше и как убраться, не привлекая излишнего внимания… И черт с ними. Вряд ли они побегут вон в то симпатичное двухэтажное зданьице, милицейскую резиденцию, жаловаться, что их, болезных, покалечил без всякого повода злой бандюга. Скорее уж постараются доложиться тому, кто их послал…

А вот вам и еще ниточка! За ними ж можно последить…

Увы, Смолин был один-одинешенек и не мог разорваться – а парк даже в нынешнем своем виде был чертовски обширен, так что парни имели массу возможностей убраться оттуда, так и не попавшись ему на глаза. Он добросовестно просидел в машине еще полчаса, но незадачливых налетчиков так и не увидел.

В конце концов плюнул, включил зажигание и принялся медленно выруливать на улицу.

Глава7 АХ, ВЕРНИСАЖ, АХ, ВЕРНИСАЖ…

Сделав энергичный протестующий жест, Смолин решительно сказал:

– И не уговаривай, я за рулем… Газировочку, пожалуй, выпью…

– Стареешь? – усмехнулся Равиль.

– А то ты – нет, – хмыкнул Смолин.

– Я имею в виду, правила соблюдаешь скрупулезно…

– Пожалуй, – сказал Смолин. – Пожалуй что, признак маячащей на горизонте старости – это как раз возросшая тяга к соблюдению правил и законов… Твое здоровье!

Он чокнулся кружкой со швепсом с Равилевой чарочкой с коньячком, и они выпили каждый свое. Посидели, помолчали. Потом Смолин, мечтательно закатив глаза, продекламировал:

– Вот именно, старость… А помнишь, Верещагин, как ты меня по барханам гонял?

– Да ну, не преувеличивай, Абдулла, – в тон ему усмехнулся Равиль. – Какие погони в те детские времена… Ты ко мне сам пришел…

– По повесточке, – уточнил Смолин, ухмыляясь.

– Какая разница? Не было ни погонь, ни перестрелок. Сам пришел…

– Ага. И ты меня посадил.

– А чего же ты хотел, братец? – серьезно сказал Равиль. – Была конкретная статья и конкретные деяния, под нее как нельзя лучше подпадающие…

– Но сейчас-то про эти статьи смешно и вспомнить…

– Но тогда-то они были, Вася… Ты их нарушил, я тебя посадил. Диалектика природы. Сейчас, конечно, можешь позлорадствовать над ментом, проигравшим по большому счету… Злорадствуешь?

– Верь, не верь – ни капельки, – сказал Смолин. – Просто порой обидно, что мы с тобой зря угробили столько времени и нервов. Оказалось ведь – зря…

– А я вот не считаю, что – зря, – упрямо сказал Равиль.

Бог ты мой, ровнехонько тридцать лет прошло с тех пор, как Вася Смолин сидел перед своим ровесником с комсомольским значочком, крайне неприязненно на него взиравшим. Правильным комсомольцем был товарищ лейтенант Латыпов, убежденным… и ментом, между прочим, правильным, не дешевым и не пакостным. Лично к нему Смолин никогда ни малейшей неприязни не испытывал. Вот только с тех пор много воды утекло, бывший комсомолец выше подполковника не вскарабкался и был, по достоверным слухам, с превеликой радостью выпихнут на пенсию, едва выслужил положенный стаж, как раз оттого, что плохо вписывался в новые веяния. И раздался, и полысел малость, и пашет себе в своем невеликом охранном агентстве, звезд с неба не хватая и капиталов не накопивши. Не бог весть что. По большому счету, подумал Смолин, это не я выиграл, а мы оба проиграли, пожалуй Равиль, конечно, испытал нечто напоминающее крах идеалов – ведь многие статьи УК, за соблюдением коих он следил ревностно, прахом улетучились, а разве это не проигрыш? Но и я, раб божий, обшитый кожей, не могу особыми триумфами похвастаться. Пашу себе помаленечку, законы нарушая умеренно, не попадаясь более, а разве это победа? Это все как-то по-другому называется, то, что с нами обоими произошло…