— Неужели? — Юити сделал круглые глаза. Он пил вонючий «Эрл Грэй», который я терпеть не могла. Так и вспоминаю, как по ночам в квартире Танабэ распространялся этот мыльный запах. В тихой ночи я смотрела телевизор, включенный на небольшой громкости, а Юити выходил из комнаты и заваривал чай.

Среди потока безумно расплывчатых отрезков времени и настроений, в пяти органах чувств запечатлеваются разные моменты прошлого. Что-то не особенно важное, то, чего никогда больше не будет, вот так вот вдруг всплывает в памяти в зимнем кафе.

— Я очень хорошо помню, как мы всегда с тобой распивали чаи, поэтому я и подумал: разве может такое быть, но ведь на самом деле…

— Видишь? Правда странно? — засмеялась я.

— Как-то до меня ничего не доходит, — сказал Юити, смотря тяжелым взглядом на свет настольной лампы. — Наверное, я очень устал.

— Конечно, ничего удивительного, — сказала я, немного испугавшись.

— Ты тоже была усталой, когда умерла твоя бабушка. Сейчас я хорошо это помню. Смотрим телик, спросишь: что они имели в виду?, поглядишь на тебя, а ты в прострации сидишь на диване и думаешь ни о чем. Помнишь, ты часто сидела с отсутствующим лицом? Сейчас я это хорошо понимаю.

— Юити, мне, — сказала я, — очень приятно, что ты держишься молодцом — можешь вот так, спокойно говорить со мной. Это, наверное, даже близко к тому, что я горжусь тобой.

— Что это ты такое говоришь? Как будто с английского переводишь, — засмеялся Юити. Его освещал свет лампы, а плечи в темно-синем свитере подрагивали.

— Да, если я… могу что-нибудь сделать для тебя, скажи, — собиралась сказать я, но передумала. Мне хотелось, чтобы воспоминания о том, как мы пили горячий, вкусный чай, сидя друг напротив друга в этом очень светлом и теплом месте, хотя бы немного помогли ему.

Слова всегда слишком прямолинейны, они убивают всю важность такого слабого свечения, как сейчас.

Когда мы вышли на улицу, наступил чистый, синий вечер. Похолодало — того и гляди закоченеешь.

Когда едешь с ним на машине, он всегда сначала открывает мне дверь, ждет, когда я сяду в автомобиль, и только после этого сам садится за руль.

Когда машина тронулась, я сказала:

— В последнее время мало мужчин, которые открывают женщинам дверь автомобиля. А вообще-то это стильно, наверное.

— Меня Эрико так воспитала, — засмеялся Юити. — Если ей дверь не откроешь, то она сердится и на за что в машину не садится.

— А сама-то мужчина, — я тоже засмеялась.

— Ага, сама-то мужчина.

Хлоп.

Повисло молчание, как будто закрылся занавес.

В городе — вечер. Мы стоим на светофоре, сквозь лобовое стекло видны идущие пешеходы: клерки, сотрудницы компаний, молодежь, старики — все они светятся, все красивые. Под покровом тихого, холодного вечера, укутавшись в свитера и пальто, они все спешат куда-то в тепло.

…А интересно, Юити также открывал дверь той свирепой девице, — вдруг подумала я, и неожиданно, не пойму отчего, мне стал тесен ремень безопасности. О-о, так вот, что такое ревность, — поняла я и испугалась. Так ребенок начинает узнавать, что такое боль. Мы потеряли Эрико и, паря в этом мрачном пространстве, не прекращая бега по световой реке, пытались добраться до одной вершины. Я понимаю. Понимаю по цвету воздуха, по форме луны, по черноте отмеряющего время вечернего неба. Тоскливо светятся здания, фонари.

Машина остановилась перед моим домом.

— Ну, пока. Буду ждать от тебя подарков, — сказал Юити. Сейчас он один вернется в ту квартиру. Наверное, сразу начнет поливать цветы.

— Что ж, привезу тебе пирог с угрем, что ли, — улыбнувшись, сказала я. Свет от фонаря слегка освещал профиль Юити.

— Пирог с угрем? Да его в киосках на Токийском вокзале продают.

— Ну, тогда… Чай, наверное.

— Не-ет. А может, маринованный васаби[7]?

— Что? В этом я не сильна. А он вообще вкусный?

— Да я тоже кроме кадзуноко[8] ничего не люблю.

— Ну, тогда я ее и куплю, — засмеялась я и открыла дверь машины.

В теплое пространство резко ворвался холодный ветер.

— Холодно! — закричала я. — Юити, холодно, холодно, холодно, холодно, — Я крепко схватила Юити за руку и прижалась к нему лицом. От его свитера пахло опавшими листьями, он был теплым.

— На Идзу, наверняка, немного потеплее, — сказал он и практически машинально другой рукой обнял мою голову.

— Сколько, ты сказала, там будешь? — спросил он, не меняя положения. Я слышала, как его голос звучит прямо из груди.

— Три ночи, четыре дня, — ответила я, тихонько отодвигаясь от него.

— Надеюсь, я к этому времени буду немного в лучшей форме. И тогда опять сходим чаю попьем, да? — он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Ага, — сказала я, вышла из машины и помахала ему рукой.

Будем думать, что всего, что сегодня было плохого, просто не было.

Решила я, провожая взглядом автомобиль.

Кто может сказать, победила ли я ее или проиграла. Чье положение — лучше всех. Этого никто не знает, пока не подведешь итоги. К тому же четких критериев в этом мире не существует, особенно они мне непонятны этим холодным вечером. Даже представить себе не могу, абсолютно.

Воспоминания об Эрико. Самое грустное.

У Эрико было много цветов на подоконнике. Первым ее приобретением стал горшок с ананасом.

Однажды она рассказала мне о нем.

— Это случилось в разгар зимы, — сказала Эрико. — Микагэ, я тогда еще оставалась мужчиной.

Хотя я и была красавчиком, но веки у меня были без складочки и нос плосковат. Я тогда еще не сделала пластическую операцию. Сейчас я уже не могу вспомнить своего лица.

Было немного прохладно, летний рассвет. Юити не было, он ночевал не дома, Эрико вернулась из бара с подарком от клиента — пирожками с мясом. Я, как обычно, делая пометки, смотрела кулинарную передачу, которую записала днем на видео. Голубое рассветное небо начинало постепенно светлеть с востока. Не пропадать же подарку, давай сейчас пирожков поедим, — сказала Эрико, кладя пирожки в электроволновку и заваривая жасминовый чай. Вдруг она стала рассказывать свою историю.

Я немного удивилась и подумала: наверное, у нее в баре — какие-то неприятности, поэтому я осоловело слушала ее, стараясь не уснуть. Казалось, ее голос звучал, как во сне.

— Это было давно, когда умирала мама Юити. Ну, то есть не я, а моя жена, когда я была мужчиной, мама, которая Юити родила. Так вот, у нее был рак. И ей становилось всё хуже и хуже. Мы так любили друг друга. Я оставляла Юити почем зря у соседей, а сама каждый день навещала ее. Я работала на фирме и ездила в больницу до и после работы. По воскресеньям я брала с собой Юити, но он был такой малюткой, еще ничего не понимал… Надежд не было никаких, даже самых крохотных. Тянулись невыносимо мрачные дни. Но тогда я этого особенно не ощущала. Правда, это тоже сам по себе печальный факт.

Эрико говорила, опустив ресницы, как будто рассказывала о чем-то приятном. На фоне голубого неба она выглядела поразительной красавицей.

— Я хочу что-нибудь живое в палату, однажды сказала жена. Живое, связанное с солнцем, да растение, растение подойдет. Чтобы не нужно было о нем много заботиться. Купи большой горшок, — говорила она. Последнее время жене ничего особенно не хотелось, я обрадовалась ее капризу и побежала в цветочный магазин. Я тогда была мужик-мужиком и не знала ни о фикусе Бенджамина, ни о сентполиях, ну, не кактус же брать, в конце концов, вот я и купила ананас. У него были маленькие ананасики — так что сразу всё понятно. Я притащила его в палату, жена очень обрадовалась и всё время повторяла: спасибо, спасибо.

Болезнь постепенно перешла в последнюю стадию и за три дня до того, как она впала в кому, она вдруг сказала мне, когда я собралась уходить: Отнесешь ананас домой? Она не выглядела как-то уж очень плохо, и ей, конечно, не говорили, что у нее рак, но она шептала это, как завещание. Я удивилась и сказала ей: Ну, подумаешь засохнет или еще там что, оставь его у себя. Но жена плакала и просила: я и полить его не могу, а это такое светлое растение с юга, отнеси его домой, пока в нем смерть не поселилась. Делать было нечего, и я унесла его домой. Обнимая.