— Сколько? — спросил Володя.
— Четвертак.
Володя сразу полез в карман куртки, вынул бумажник, отдал ему двадцать пять рублей. И тот пошёл за полуосью.
Я говорю:
— Что ты делаешь? Неужели не понял, что тебя обманули?
— А куда податься? — отвечает Володя. — Все так построено.
Тут я сорвался с места, побежал в ту сторону, куда ушёл этот бугай. Там лесенка в подвал. Внизу зарешеченное помещение склада с окошком. Как раз кладовщик с полки снимает эту полуось. Там их до черта навалено. Новеньких, в промасленных бумажках. Бугай обернулся, увидел меня, сощурился злобно.
— Посторонним находиться не положено, — говорит.
— А положено инвалида, который на афганскую пенсию живёт, обманывать? — У меня даже губы затряслись.
Вскоре он вышел вслед за мной, молча вернул Володе двадцатипятирублёвку. Заменил полуось. Поставил колесо. Спустил машину со стенда.
И мы наконец выехали из цеха и с этой проклятой станции.
Было уже темно. Метель метёт. Володя печку включил. Работает. Стекло не надо скоблить. Тепло.
Володя хотел меня домой завезти. И, кстати, с тобой познакомиться. Ужасно я был горд, что ему четвертак сэкономил.
Едем. О Гималаях разговариваем. А встречные машины нам почему‑то гудят, светом мигают. Какой‑то стук послышался.
Володя подъехал к тротуару. Вылез из «Запорожца», глянул и ахнул.
— Колесо, — говорит, — отваливается! Ещё секунда — и мы бы с тобой погибли…
Я тоже вышел. Обогнул машину. Смотрю, колесо криво стоит, еле держится.
Оказалось, эта сволочь, бугай, колесо поставил, а ни одного болта не завинтил. Решил отомстить.
Приподнял Володя машину домкратом, стал в метели с колесом возиться.
А у меня вдруг сердце заболело. Ни с того ни с сего. Помнишь тот вечер, когда я приехал и ты мне ладонью снимал боль? Тут уж не до Володи было.
Вот тебе и рабочий класс.
…Просто так позвонил. От нетерпения. Ещё месяца не прошло. А мне говорят: «Приезжайте. Ваш вопрос решён положительно».
Положительно!
Я немедленно поехал в ОВИР. Если б ты видел, какая там очередь! Дождался. Принял меня начальник. Говорит:
— Подумайте ещё раз. Лишаетесь советского гражданства. Вернуться очень трудно. Почти невозможно.
— Подумал, — говорю. — Было время.
Потом взял у секретарши список того, что надо сделать. Теперь все зависит от меня.
И только одно от тебя зависело: съездить со мной в эту нотариальную контору на улице Кирова, подписать бумажку, что не имеешь ко мне никаких материальных претензий.
Спасибо, что съездил. Что подписал.
Правда, все испортил, сказав, когда выходили: «Ты взрослый человек. Имеешь право делать, что хочешь. Но провожать в Шереметьево не поеду. Не перенесу».
Ну и ладно. Раз тебя не будет — поедут на проводы мать и её родители. Уж они‑то за меня искренне рады. Говорят: «Здесь у тебя нет шансов, а там будут».
И ещё ты спросил:
«А как с деньгами?»
«В порядке, — ответил я. — Не волнуйся».
И мы расстались. Потому что я очень спешил. Знаешь куда?
Я, конечно, мог бы заставить тебя что‑нибудь продать, например, огромную голландскую тарелку с ветряными мельницами, которая принадлежала ещё родителям бабушки Беллы и висит на стене в твоей комнате. Можно было бы продать и магнитофон, те же орхидеи. Сам говоришь, что им цены нет. Твою пишущую машинку, хотя и старую.
Но мне тебя жалко. Остался бы совсем ни с чем.
Я поехал к одному зубному врачу.
Помнишь, мельком, месяца полтора назад, я сказал тебе, что по туристской визе в Москву на десять дней снова заявился Антон — мой двоюродный братец из Копенгагена? Ты, как всегда занятый своими делами, не обратил на это внимания.
Антон обосновался не у бабушки с дедушкой, а в гостинице «Националь», где платил чуть ли не 100 долларов в сутки за номер. Привёз привет от Густава, который передал, что мою просьбу о вызове исполнил, что я его скоро должен получить. И ещё я огрёб в подарок джинсовую куртку. Фирмы «Леви».
У Антона была куча советских денег, потому что он привёз и тут же продал в комиссионке компьютер. Персональный.
Антону сейчас семнадцать лет. Если б ты видел, как он загулял! Вырвался из‑под надзора Марины и Густава в Советский Союз. Накупил шампанского, коньяка. Познакомился в ресторане с двумя дамочками сильно старше его. Вызвал меня. Несколько дней подряд провели мы с ними. Кино, дискотеки, опять же рестораны.
Во вторник, когда ты ушёл к Крамеру, Антон уговорил привести всю компанию к нам, потому что в гостиницу посторонних не пускают. Он уединился в моей комнате со своей дамочкой. А другая, некая Виолетта, длинная и тощая, сразу стянула через голову платье, осталась в зелёной сорочке и разлеглась у тебя на тахте.
— Иди сюда, — говорит.
А я, чтоб ты знал, ни разу не был с женщиной. Никогда.
Но мне вдруг противно стало. Все на свете. И особенно, что она развалилась тут, в твоей комнате, где орхидеи. Сижу у стола как каменный.
Она все лежит, воркует:
— Кто меня погреет? Замерзаю…
— Одевайтесь, — говорю. — Сейчас отец придёт.
Она выругалась матом. Встала. Напялила платье. Уселась красить губы.
Тут и Антон со своей бабой кончил дело, вошли. И мы уехали.
Отвезли их на такси до ресторана «Будапешт». А сами направились дальше, к Александру Ивановичу — первому мужу Марины, который и есть отец Антона.
Он зубной врач. Квартира — шик–блеск. Все импортное. Даже ванна. Даже унитаз — розовый в цветочках. В одной из комнат стоит кресло для лечения зубов. Дома подрабатывает. Видать, неплохо.
Весь вечер ко мне присматривался, расспрашивал. А потом сказал, что если буду уезжать, он даст 1200 рублей на визу, билет и так далее. За одну услугу. Сунул мне визитную карточку с телефоном.
Вот куда я помчался сегодня после нотариальной конторы. Я с ним ещё вчера созвонился.
Между прочим, когда ехал на троллейбусе по Садовому Кольцу, увидел у планетария объявление о лекции:
«Русский космизм и Гималаи».
Как током ударило.
Дальше был целый детектив. Как в кино.
Когда прибыл к Александру Ивановичу, он сказал, что ему необходимо переправить одну штуку — бриллиант. Показал. Такой прозрачный сверкающий камешек, ничего особенного.
— Я, — говорит, вам высверлю зуб, вложу туда эту штучку и запломбирую. А в Вене вас встретят.
— Кто встретит? Когда?
— Пусть это вас не беспокоит.
Честно говоря, я немного испугался.
— А что же вы с Антоном не переправили? Ему проще — из Копенгагена.
— Он шалопай, — говорит. — Ничего доверить нельзя. А вы, я вижу, человек серьёзный. Гарантирую, никакого риска. Вот и деньги. Тысяча двести. Можете пересчитать.
Первый раз я увидел новенькие сотенные бумажки с кремлёвской набережной. Целых двенадцать штук.
— А больно будет? — спрашиваю.
— Откройте рот, — говорит.
Я открыл.
— Да у вас дупло! Одно. Второе… за зубами надо следить. Чуть рассверлю одно, запломбирую, все дела. Заодно зуб починю.
И я согласился.
11 мая 1988 года.
Ночь.
Не знаю, удалось ли тебе заснуть. Свет в твоей комнате горит.
И я не сплю. Пишу в эту тетрадь. Последний раз.
Я не сказал тебе, что у меня на завтра билет. Какое «на завтра»?! Уже на сегодня! Сейчас без четверти два ночи.
И правильно сделал, что не сказал.
Но ты будто почувствовал.
Завёл на кухню. Заварил чай в старинных чашках, которые остались от бабушки. Сказал, что ещё не поздно одуматься. Что понимаешь мою обиду.
Опять повёл речь о перестройке. О том, что со временем страна придёт в себя. Что невозможно жить без Родины.
Да пока она придёт в себя, я сдохну! На днях снова звонили из психдиспансера, чтоб явился. Наверняка сгребают всех перед приездом Рейгана.
Ты говорил, что виноват передо мной. Давно я ждал от тебя этих слов! Говорил, что орхидеи — тот песок, в котором ты, как страус, прятал голову, чтоб не сойти с ума. Чтоб выжить. Что думал о стране, о человечестве, а проморгал сына.
