Когда поминки кончились, все ушли, кроме Артура Крамера.

Он завёл меня в комнату, где теперь я мог жить один, спросил, какие у меня планы.

А что я мог ответить? Никаких планов не было. К тому времени— я уже месяц не ходил в училище. Ты об этом ещё не знал. Легче было сказать об этом Крамеру. Всё равно тебя бы вызвали в учебную часть.

Я и сказал:

— Я разошёлся с медициной.

— Ну и что дальше? — спросил он.

— Хочу стать борцом за права человека.

— Ясно, — сказал Крамер.

Между прочим, Артура Крамера я уважаю больше, чем всех людей, каких видел в жизни.

Он не стал говорить прописных истин, что надо учиться, работать и так далее. Сел на стул, подпёр рукой голову, смотрит. Пристально так на меня. Я даже глаза отвёл.

Потом вдруг спрашивает:

— А ты никогда не задумывался, почему Робеспьер, Дантон и другие прекрасные люди Французской революции, борцы за права человека, кончили тем что стали отрубать друг другу головы на гильотине. А вспомни великое революционное движение в России Народовольцев, большевиков. К какой мясорубке это привело? К какому режиму в стране? Страна и сейчас покрыта концлагерями. Телефоны прослушиваются Мало что изменилось после Сталина. Я вот недавно был на погранзаставе. Возили пограничники на газике по ту сторону контрольно–следовой полосы вдоль забора из колючей проволоки в два человеческих роста. По всей границе СССР тянется этот забор. Вся страна — концлагерь… Родина наша гибнет.

Я его слушал, и даже страшно стало.

Много чего он мне тогда рассказал. А потом говорит:

— И вот в этих условиях твой отец заканчивает роман, даже не роман — нечто большее — о другом пути, единственном, каким и можно только спастись. Каждому человеку. И всей стране. Всему миру.

— Каким это путём? — спрашиваю.

— Прочтёшь — узнаешь.

— А он не даёт! Даже не хочет об этом разговаривать! Вообще перестал со мной общаться!

Артур как грохнет кулаком об стол.

— Да у него секунды свободной нет! Я уж не говорю, что в любой момент могут конфисковать роман. Ты что, не видишь, каково ему приходится? Ведь он ещё лечит людей. Ночами пишет эти внутренние рецензии — зарабатывает на жизнь. Таскается по магазинам, готовит тебе. Ты ему хоть чем‑то помог? Человек фактически из‑за тебя без глаза остался. А что будет, если ты его опять доведёшь и такая же история случится со вторым глазом? У него теперь, кроме тебя, никого…

Ты в это время мыл на кухне посуду после поминок. Был уже первый час ночи.

— Сдаётся мне, что ты становишься борцом за собственные права, — сказал Крамер, вставая. — Учти, отца мы в обиду не дадим.

Вот как он повернул всё дело. Твой Артур Крамер. Я даже сначала подумал, что это ты его подучил так со мной говорить.

Тогда‑то впервые и мелькнула у меня мысль — убежать, вырваться за стену из проволоки, из этой клетки. Живите сами как хотите. И никому не буду мешать.

Я стал готовиться. Копить жалкие подачки, которые выклянчивал у дорогих родственников.

А с медучилищем простился навсегда. Как ты меня ни уговаривал, забрал документы.

Теперь, с твоей точки зрения, я целыми днями бездельничал. Занятый романом, ты в упор не видел того, что происходит с твоим сыном, спасал любимую Родину или лечил чужих людей. Ух и занервничал ты, когда меня первый раз вызвали в милицию, интересовались, где учусь или работаю.

А я показал им справку из психдиспансера.

Оказалось, что за то время, пока я находился в изоляторе этой психбольницы, ты меня отыскал. Сколько потом ни спрашивал, ты не говорил, каким способом.

Не успели перевести обратно в общую палату, как вызвали к главному врачу. Толстый такой грузин.

— Ты, — говорит, — больше не хочешь увидеть Венецию и Маргарет Тэтчер?

— Не хочу.

— Замечательно, — говорит. — А ты знаешь, что тебя отец ждёт? Всех на ноги поднял. Деньги тебе перевёл. Мы с ним созвонились, он в курсе дела.

— Давайте деньги, — говорю. — И документы отдайте.

— Нет, — отвечает. — Билет мы тебе купим. На поезд посадим. Так и быть — без сопровождающего. А документы на тебя перешлём в Москву, в твой диспансер. Понял?

— Понял. А где моя сумка?

— Получишь. И учти: теперь будешь под надзором милиции, периодически должен посещать диспансер. Приедешь домой — срочно устраивайся на работу. Или на учёбу. Или туда и сюда. Чтоб не болтался без дела, понял? Чем хочешь заниматься?

И тут, не знаю зачем, я сказал:

— Получу в вечерней школе аттестат, буду поступать в Институт международных отношений.

Он засмеялся.

— Замечательно. Продолжаешь витать в облаках. С такими документами, какие теперь у тебя, ни в один институт не примут. Навсегда испортил себе биографию.

Сам понимаешь, с каким настроением возвращался я в Москву.

В этот раз меня никто не подкармливал. Выскакивал на станциях, на оставшиеся твои деньги покупал пирожки, печенье. Брал чай у проводника.

Ехал и все думал: что меня ждёт? От встречи с тобой ничего хорошего ждать не приходилось. По–честному, чем ближе поезд подходил к Москве, тем больше я боялся.

Был конец января. За окнами вагона летел снег. Заводы с дымящимися трубами, утонувшие в сугробах садовые домики вроде сортиров, обледенелый мусор — тошно было глядеть в окно!

Опять вспомнился этот проклятый чёрный кот, который лежал на клетке с белочкой. Как он цапает её лапой, а ей из клетки не вырваться…

Раньше, да и потом, ты всегда говорил, что нужно найти цель, идти к ней, осуществиться, как осуществился Крамер. Как Игорь и Тоня, они, мол, знали, на что шли. Что человека создаёт сопротивление окружающей среде.

Но я ведь тоже сопротивлялся, как мог!

Чем я виноват, что эта ваша окружающая среда оказалась такой? Окружённой колючей проволокой.

Я не просил вас с матерью, чтоб вы меня родили. Чтоб у меня была асфиксия.

Я застал этот мир, эту страну после вашего Сталина с его режимом. Когда всех хороших людей порасстреляли, развалили, как пишут теперь во всех газетах и плачутся по телевизору, все хозяйство.

Ты скажешь — ты не виноват.

Но уж не я. Это точно.

Могли всем народом пойти на Красную площадь, в Кремль, и придушить его. Весь народ никакие войска бы не остановили. Даже войска КГБ. Даже пушки и танки.

Сидели, дрожали…

А я‑то за что должен расплачиваться?

Если серьёзно: что я такого особенного сделал?

И вот я опять был на Курском вокзале. Поезд пришёл вечером. Люди все так же толпами шли к электричкам, будто ничего не произошло, не изменилось.

Я как представил себе, что опять войду в дом, опять телевизор, опять буду под одеялом слушать «голоса», дедушка Лева станет приставать: «Почему не учишься? ' Чуть не заплакал. Потом вспомнил, что дедушка умер.

И поехал к другому дедушке. Хотя ты и не знал, когда точно и каким поездом я возвращаюсь, я понимал, что ты меня ждёшь с часу на час, волнуешься. Но я боялся встретиться с твоим укоряющим взглядом. Решил оттянуть время.

Если б ты видел, что я застал у дедушки Миши и бабушки Клавы!

Ты уже знаешь, что моя тётка, сестра матери Марина, вышла замуж за шведского фирмача.

Так вот. Вся эта компания была в сборе. И фирмач, и Марина со своим сыном Антоном. И мать. И её брат Виктор. Все они сидели за накрытым столом, когда бабушка открыла мне дверь.

Интересное дело, до меня они объедались вкусной заграничной жратвой, пили кофе, смотрели по видео американский фильм, а тут подняли целую панику: «Мы с ума сходим., куда ты делся? Господи, до чего вырос и исхудал, прямо дистрофик! Сволочь отец, довёл ребёнка!»

Конечно, особенно ужасалась мать.

Только бабушка ничего не сказала. Сразу отвела в ванную, велела раздеться, забрала белье. И пока я мылся, запихнула все в стиральную машину на кухне.

Мылился я душистым иностранным мылом фирмы «Palmolive», голову мыл вьетнамским шампунем и думал: «Ёлки–палки, живут же люди!»

Дед дал мне свои трусы и майку. Фирмач, которого зовут Густав, подарил синюю рубашку на кнопках, галстук, носки. И новенькие кроссовки. Они оказались великоваты. Но я был рад. Настоящий «АЛёаз». Ты никогда не сможешь мне такие достать.