Когда он спросил:

— Вы устали?

ответила:

— Ну — я была бы не прочь вернуться домой и выпить чего-ни- будь.

— Хорошо. Только вы не будете возражать, если мы поедем через Эксетер — я смог бы прихватить у себя в номере вино, которое, я думаю, вам понравится.

Он вышел из отеля с двумя бутылками розового вина. Возвращаясь домой быстро мчались по пустынной дороге, почти не разговаривая.

— Принести бокалы? Лед? Или, может, поставить их ненадолго в холодильник?

— Бутылки еще совсем холодные, — сказал он. — Попробуйте.

Она сидела лицом к свету. Он откупорил бутылку, зажег две сигареты: одну подал ей. Потом взял со стола томик голландских стихов.

— Вы читаете по-голландски?

— Нет. Там есть английский перевод. Я по-голландски ни говорить, ни читать не умею.

— Но вы знаете Амстердам?

— Немножко. Не очень хорошо. Гаагу — лучше. Я, конечно, помню каналы и прекрасные старинные домики. Но это было давно. Интересно, стоят там еще эти дома?

— Да, некоторые стоят. В одном из них живет мой дядя со своей сестрой.

— О, вот как?

— Да, и каждый вечер они приглашают друзей и играют в карты до самого утра. Позвоните им в два, в три утра — они все играют.

Ей нравилось его лицо, когда он рассказывал об этих людях. Казалось, что это его забавляло, но в то же время доставляло удовольствие и вызывало теплое чувство. Хорошо, что он так о них думал.

— Они играют на деньги или из удовольствия? — спросила она.

— Из удовольствия. Из удовольствия. Вы знаете, — сказал он, — я восхищаюсь своим дядей. Когда я был еще совсем маленький и умерла моя мать, он фактически вырастил меня. Это было в Индонезии. Мой отец — художник. У меня есть его картины, которые я очень люблю. И его я люблю. Но он чересчур — чересчур мягкий. Это нехорошо.

— Да, пожалуй, нет.

— А мой дядя другой. — Он достал из кармана бумажник и протянул ей маленькую фотографию.

— Это — мой дядя.

Вид у дяди, как ей показалось, был довольно хитроватый.

— Понимаю, о чем вы говорите, — ответила она.

— А вот — мой отец.

— Вы на него похожи.

— Да, я знаю. Я люблю его, я очень к нему привязан, но у него нет — как это сказать — настоящей хватки.

— Да. Но какая выйдет бойня, если у всех будет хватка. Вы не думаете, что и без того все так ужасно?

Он осторожно убрал фотографии.

— Мне грустно, что мне завтра придется уехать в Лондон.

— Мне тоже, — сказала она.

Тут, откинувшись назад, он вдруг выпалил:

— Скажите — что вам во мне нравится больше всего?

Она удивилась, но ответила сразу.

— Больше всего мне нравятся ваши брови.

— Мои брови, — сказал он. — Мои брови?

Он был так поражен, что она пояснила:

— Видите ли, на таком лице, как у вас, ожидаешь — вернее, я ожидала — увидеть гладкие брови. И черные, почти что как бы нарисованные. А у вас — лохматые. И на солнце гораздо светлее волос. Это очень неожиданно, и мне очень нравится.

— Мне никто никогда прежде такого не говорил.

Несколько секунд они, не отрываясь, смотрели яруг на друга, потом оба рассмеялись.

— О, я должен вас сфотографировать в таком виде. Я схожу за аппаратом: он в машине.

— Нет, не фотографируйте меня. Я этого терпеть не могу. Никогда особенно не любила, а теперь это просто фобия. Пожалуйста, не надо.

— Конечно, не буду, если вы не хотите. Но если вы позволите, я все равно хотел бы сделать несколько снимков коттеджа.

— Чего угодно, кроме меня.

У двери он обернулся.

— Мы ведь узнали друг друга, правда?

Она не ответила. Но подумала — да, я-то вас почти сразу узнала. Но никогда не представляла, что вы меня узнаете.

Как часто сидела она в этом кресле, глядя на вечно моросящий дождь, прислушиваясь к шуму ветра. Всю ночь он свистел, завывал и стенал, громыхая окнами и дверями, и чтобы заснуть ей приходилось вставать и затыкать их газетами. Весь день он терзал деревья. Как он стал ей ненавистен, этот ветер, разбойник и предатель. Даже когда не было дождя, солнечный свет был просто тусклым мерцанием.

Но сегодня солнце — настоящее солнце, а свет — золото. И трава кажется не зеленой, а желтой. Ничего удивительного, что ей чудится, будто она попала в другое время, другое место, другую страну. Увидев, как он вышагивает по лугу перед окнами гостиной, она подумала:

— Что он там такого нашел для фотографирования? Уж не коров ли за изгородью?

— Боюсь, луг очень неровный, там полно ям. Мне некогда заниматься садом.

— Сегодня мне здесь нравится, но, наверное, в темный, сырой день здесь может одолеть тоска. Но у вас, конечно, много друзей.

— Да нет, не совсем. Во всяком случае — не в деревне. Знаете, ведь это большое графство.

— Значит, вы здесь одна. Так не годится.

— Нет-нет, все в порядке. Ко мне довольно часто заходит одна очень милая женщина, у меня есть телефон. И потом я люблю быть одна. Не всегда, конечно, но нельзя иметь все.

— А зимой, зимой вы тоже одна?

— На самые плохие месяцы я стараюсь уехать, а потом — ну, все ведь немножко зависит от случая.

— Я вот думал, я знаю в Италии одно место, которое бы вам понравилось. Тихое, красивое.

— По описанию как раз то, что нужно.

— И, как вы думаете, вы бы поехали туда?

— Почему нет? — сказала. Конечно, она могла об этом думать.

С озабоченным видом он ответил:

— Я не смог бы быть с вами все время. Но я приезжал бы туда, как только смог бы вырваться. Но вы знаете, у меня работа. И еще жена.

— Конечно.

— Мы с женой не очень ладим.

— Боже мой, какая жалость.

— Да, мы решили остаться вместе ради детей, пока дети не подрастут. А пока мы не вмешиваемся в дела друг друга.

Казалось, она все это уже слышала раньше, давно, когда все было иначе.

— Хороший договор — по-честному для обеих сторон, — сказала она. — И может быть…

— Вы не знаете моей жены.

— Да.

— Знаете, какая она. — Теперь он начал волноваться. — Несколько месяцев тому назад я был в Нью-Йорке. Я привез ей платье — очень красивое. Я хотел доставить ей удовольствие, но оно висит у нее в шкафу. Она ни разу его не надела.

— Может, оно нехорошо сидит, — сказала она.

— Разумеется, оно хорошо сидит, разумеется. Я бы не сделал такой ошибки. Она не желает его носить из-за того, что это я его купил, и так во всем. Поверьте, она так же хочет развода, как я, но мы договорились, ради детей. И поэтому…

— Я просто пошутила.

— А я вовсе не шучу. Я говорю то, что именно хочу сказать.

— Да, это было бы прекрасно, только совершенно невозможно — я не могу.

— Но почему?

Разумеется, он должен был прекрасно понимать, почему, а если не понимал, то она, конечно, не собирается ему растолковывать. Это огорчало бы ее потом много дней или даже недель. Как мало людей, которые понимают, что она идет по канату и что случится, если она сорвется. Бездна. Отчаяние. Вот что.

В качестве предлога она назвала первое, что ей взбрело в голову.

— Столько возни. Паспорт. И потом — я ненавижу укладываться.

— Я приеду за вами и подвезу. Я могу приехать в октябре. Я умею прекрасно упаковывать. Не будет никаких трудностей, вы сами увидите.

— Вы не представляете, как бы мне этого хотелось. Но это действительно просто невозможно.

Некоторое время он молчал, потом сказал:

— Подумайте об этом хорошенько. Вы мне напишете, если передумаете? Мой адрес у вас есть.

— Я, наверное, буду много думать об этом, но не передумаю.

— В этом никто и никогда не может быть уверен, — ответил он и заговорил о другом. Но когда он пригласил ее пообедать с ним, она была вынуждена отказаться, потому что внезапно почувствовала себя страшно усталой — едва могла пошевелиться, слишком усталой, чтобы много говорить.

— Благодарю вас за встречу и за сегодняшний день, — произнес он в дверях, вновь поклонившись и поцеловав ей руку. — Я буду надеяться, что получу от вас письмо. Желаю приятных бесед с соседними коровами.