Чтоб не обидеть хозяйку, я протянул свою чашку, хотя, признаться, мне было вовсе не до чая. Хотелось еще и еще подробностей о Пушкине до самых мелочей: как он был одет, когда заезжал в Воронич, какова была в то время его наружность и т. п. Вопрос об одежде заставил почтенную Акулину Ларионовну на минуту задуматься.

— Как был одет? — повторила она про себя и деловито пояснила: — Обнакновенно как… по-настоящему, по-барскому: брюки в одну полосу, завсегда во фраке… и ногти большущие-пребольшущие! А и потешник же был покойник, — добавила она, что-то вспомнив. — Иной раз вдруг возьмет по-крестьянскому переденется и в село на ярманку отправится. Мужик-мужиком — в армяке с круглым воротом, красный шелковый кушак у пояса… И как где много серого народу собравшись — он тут как тут… а они знай по-своему козыряют, всякие шутки промежду себя пропускают — не смекают, значит, что сам барин с ними братается. Вот чудил покойник… вот чудил… — старуха, улыбаясь, закачала головой. — Что ты думаешь — раз увязался со мной в рощу по грибы… Пойдем, говорит, грибы собирать, красавица, у меня, говорит, острый глаз на всякий гриб!..

— И много грибов с Пушкиным набрали? — нескромно полюбопытствовал я.

Акулина Ларионовна отрицательно закачала головой, и в глазах ее на мгновение мелькнули веселые огоньки.

— Наберешь грибов, болтая с таким краснобаем! — заметила она добродушно. — Какие уж там грибы — все больше шутки шутил… кузов-то вовсе пустой принесть пришлось… — старуха запнулась и как-то полуконфузливо потупилась, видимо, взволнованная неожиданно нахлынувшим воспоминанием о своей первой весне.

Я тоже призадумался… Вспомнился мне как-то невольно виденный с месяц тому назад на петербургской Пушкинской выставке портрет А.П. Керн в старости… Боже мой, во что обратилась героиня знаменитого романса: в сморщенной строгой старухе в высоком чепце и с чулком в руке едва можно было бы признать без подписи «Милую Керну», кружившую голову поэту в Тригорском… В этом отношении моя собеседница, несмотря на более почтенный возраст, куда характернее сохранилась, и, глядя на нее в минуты ее особого оживления, можно было поверить, что Пушкин недаром величал ее красавицей. — Акулина Ларионовна… Акулина! Ах, черт возьми, да уж не она ли сама передо мною — знаменитая «красавица Акулина», «барышня-крестьянка», пленившая «тугиловского барина»?.. Черты былой красоты и двойственное положение полубарышни-полукрестьянки, отражавшиеся в ее манере даже теперь, в глубокой старости, давали законный повод сделать такое предположение. Наконец, самое имя Акулина и предательское «по грибы» — все подкрепляло мое случайное озарение, что Акулина Ларионовна в значительной степени послужила оригиналом героини известной повести, а сцена свидания в лесу Алексея Берестова со смуглой Акулиной, ее фраза: «Однако, болтая с тобой, грибов не наберешь» и т. п. — была явным отголоском невинной прогулки Пушкина по грибы с ныне здравствующей Акулиной Ларионовной. «Барышня-крестьянка», как известно, написана в Болдине, но кто внимательнее прочтет повесть, легко убедится, что сюжет ее пережит в пределах Тригорского и Воронича… (Так, гувернантка барышни-крестьянки мисс Жаксон — несомненный косвенный список с гувернантки Осиповых m-lle Benoit, о которой упоминается в мемуарах А.П. Керн.)

Я решил первый нарушить наше меланхолическое молчание.

— А как по-вашему, Акулина Ларионовна… красивый был Пушкин?

Старуха очнулась, и глаза ее снова засмеялись.

— Ну, какой красивый… никогда он не был красивый! — просто заметила она. — Так, здоровый был на вид, полный, а только такой обрюзгший… А как последний раз в Михайловское приезжал, что-то уж больно вдруг постарел, видно, несладко ему жилось в вашем Петербурге…

Мне, кстати, вспомнился мраморный бюст Пушкина, поставленный при входе в Святогорскую богадельню, и я осведомился у Акулины Ларионовны, была ли она в Святых Горах и видела ли бюст.

— Была, как не быть… А как вошла в богадельню, так и ахнула: живой смотрит на меня Александр Сергеевич, совсем живой… Я еще тут со старухами посмеялась — каким его хорошеньким вывели… много чего вдруг вспомнилось! Хотела я тогда же на могилку к нему сходить… да, признаться, поостереглась; думаю себе: влезть-то на гору я влезу, а назад-то, пожалуй, живой и не слезешь. Так и не пришлось поклониться барину дорогому! — заключила она со вздохом и почему-то вдруг всплакнула.

— Что с вами, Акулина Ларионовна? Никак вы плачете?..

— Как же, милый мой, мне не плакать… я каждый раз плачу, как вспомню про себя, во сколько нам без Пушкина плохое житье стало!..

— А вы где жили, когда Пушкин умер, все тут же, на Ворониче?

— Нет, я в ту пору уже замужем была… за Михаилом Алексеевичем, за Скоропостижным, и проживали мы в Опочке. Как вдруг приезжает тятенька вовсе расстроенный. «Осиротели мы, — говорит, — дочка, прибрали нашего благодетеля!» А сам плачет и на икону крестится… Ох, много плачу у нас тогда в дому было! — добавила она, слезливо сморкаясь… и затем продолжала, глядя в сторону, как бы про себя, выдавая вслух свои наболевшие чувства: — Что и говорить, безбедно мы существовали благодаря Александру Сергеевичу, во всем справно… ни в чем недостатку не видели. Окромя многих милостей, царство ему небесное, Александр Сергеевич моему тятеньке цельных семь десятин земли пожертвовал и собственной своей рукой документ на пользование выправил…

— У вас до сих пор хранится эта бумага? Акулина Ларионовна опять заморгала глазами:

— Ой, лучше, родной, не поминай… не растравляй моего сердца!.. Нет у меня больше ни бумаги, ни полного права… ничего у меня нет теперь — всего мы лишились с проклятым пожаром… и кресло Пушкина тоже погорело, и евонные сочинения, что он тятеньке дарил, и царские портреты.

— Какие такие царские портреты?

— А тоже, значит, пушкинский подарок — портреты царской фамилии на стекле, очень даже искусно написанные. Сам и привез тятеньке. «Царь, — говорит, — живет далеко, вы никогда царя не видели — так вот, — говорит, — посмотрите»… Ох, много всякого добра было — все, значит, пожар погубил… до последнего документа!..

Бедная Акулина Ларионовна была так расстроена тяжелым воспоминанием о роковом пожарище и в особенности гибелью драгоценной бумаги, написанной собственной рукой Пушкина, без которой владение семью пушкинскими десятинами являлось недействительным, что дальнейшее живое течение беседы делалось затруднительным. Кроме того, преклонные годы брали свое — старуха была видимо утомлена продолжительной, хотя и близкой ее сердцу беседой.

Впрочем на прощанье я получил два-три отрывочных сведения… Сообщила она между прочим про своего крестного отца Вениамина Петровича Ганнибала, что она плохо его помнит, — помнит только, что он был сильно черный, совсем, как арап, и она в детстве очень его боялась… Припомнила также, что когда Пушкина везли хоронить, то везли через Воронич, и в церкви Воронича он ночевал (причем — знаменательное обстоятельство — тот же поп Шкода, который служил, по желанию Пушкина, панихиду по Байрону, служил в той же церкви панихиду по самому Пушкину). Относительно няни Пушкина она «за верное» мне сообщила, что няня схоронена в Петербурге и т. д. При этом она постоянно извинялась, что много кое-чего забыла.

— Шум в голове у меня, и глуховата я что-то стала в последнее время! — пояснила старуха как бы в оправдание и добродушно добавила: — Что дурак, что глухой человек — все одно!..

Так или иначе, но надо было ехать. Вдобавок со стороны Святых Гор надвигалась внушительная грозовая туча, и я стал прощаться.

Акулина Ларионовна еще раз поохала по поводу погибшей пушкинской грамоты и, кстати, похвалила «михайловскую генеральшу», то есть жену сына Пушкина:

— Нечего сказать, добрая барыня, не оставляет меня, когда сучьев даст набрать, когда каравай хлеба выдаст.

Я уехал из Воронича, напутствуемый самыми сердечными пожеланиями. Несмотря, однако, на добрые пожелания, на полдороге я попал под сильную грозу и вымок, что называется, до костей. Но на этот раз я мало сокрушался об этом, ибо имел сегодня «une bonne fortune»(удачу (фр.)), как выразился Пушкин в письме к своей жене, найдя в деревне Берде старуху казачку, которая помнила Пугачева… Смею полагать, что моя находка в посаде Воронич будет повыше чином!..