В Ясеневе нам долго не ставили телефон, и мне приходилось бегать звонить в соседние автоматы. Я несколько раз ставил вопрос перед своими друзьями и непосредственными начальниками Загладиным и Жилиным, прося их помочь с получением другой квартиры поближе к работе. Как-то после моих очередных настояний Загладин дал понять, что прошу я «не по чину». Тогда я решил обратиться напрямик к Пономареву. Он мое заявление поддержал, и Управление делами, в котором был жилищный сектор, занялось этим делом. Я просил предоставить нам площадь в обмен на две наши отдельные квартиры. Жилищный сектор был в этом заинтересован, т.к. мог использовать Ларисину квартиру для устройства кого-то из техперсонала. Мою же квартиру в Ясеневе приходилось при этом отдать кооперативу, а мой паевой взнос перечислить на некий детдом. Новый адрес на Олимпийском проспекте нас устраивал, но нам предлагали маленькую квартиру с большой потерей метража, ссылаясь на отсутствие других свободных квартир. Это было неправдой, и секретарь Пономарева Володя Лаврёнов посоветовал мне пойти на приём к зам. начальника Управления делами ЦК.
— Ты профессор, — сказал он мне, — и потому не знаешь, как надо разговаривать с чиновниками. Заучи, что я тебе скажу, и тогда, может, получится.
На приеме у зам. управляющего делами я повторил Володину подсказку слово в слово:
— Так уж получилось, что я ученый, профессор, и мне приходится всё время иметь дело с книгами. За долгие годы работы книг скопилось много, и в той маленькой квартире, которую мне предлагают, разместить их невозможно. Придется либо книги выбрасывать, либо от другой мебели освобождаться.
Зам. управляющего задумчиво посмотрел на меня и спросил у зав. жилсектором, остались ли свободные квартиры побольше размером. «Есть одна», — ответил тот, и вопрос был решён. Так вот советской номенклатуре приходилось выпрашивать себе достойную жилплощадь, причем в обмен на равноценную и с большой потерей денег. Мы завершили переезд на Олимпийский в декабре 1984 года, за год с небольшим до моего увольнения.
Дач как таковых нам не полагалось. Это тоже была привилегия зам.завов. Но и они имели не собственно дачи, а полдомика в дачном поселке. Другим сотрудникам, в том числе и консультантам, предоставлялись комнаты в пятиэтажных корпусах т.н. пансионата на Клязьминском водохранилище. У нас на семью были две комнаты со всеми удобствами, но без кухни. Питаться ходили три раза в день в общую столовую (за наличный расчет). По вечерам нас доставляли в пансионат на автобусах, а с утра на них же доставляли к началу работы. На территории, огороженной со всех сторон каменным забором, были волейбольные площадки, теннисные корты и асфальтированные дорожки для прогулок. На водохранилище были свой пляж и лодочная станция. По выходным в хорошую погоду мы часто брали лодку и выгребали на водяной простор — подальше от аппаратной цивилизации. Было не шикарно, но здорово, и мы сейчас вспоминаем о тех днях, как о счастливом времени.
Временами мы отдавали свои комнаты моим внукам и внучкам, а сами поселялись на Ларисином садово-огородном участке за 80 километров от Москвы по Минскому шоссе в районе Тучкова. Там стоял небольшой домик с чердаком, где была наша спальня, сочетавшаяся с моим «кабинетом». Лариса с дедом Георгием возились на огороде, а Таня играла в куклы. Ездили туда на электричке, а позже на появившихся «Жигулях». Я разбивал в мелкий гравий бетонные столбы, оставшиеся от старого фундамента, а дед мостил им садовые дорожки. В общем, контраст с клязьминским «раем» и госдачами был немалый. Но паслись мы там не так уж часто, рабочие же будни все больше тянулись на Старой площади.
Между госдачами
Все члены консультантской группы были людьми с немалым багажом научной и практической работы. Соответственно квалификации определялась и их специализация. Например, А. Берков следил за движением сторонников мира, А. Вебер — за социал-демократией и ФРГ, В. Собакин — за Францией и международно-правовыми вопросами, И. Соколов — за Англией и Пагуошским движением. Мне в этом раскладе достались США, проблемы ракетно-ядерного оружия и мировая экономика.
Надо сказать, что большим преимуществом нашей работы был доступ не только к закрытой информации по линии ТАСС, которой пользовались и центральные органы печати, но также к той самой совершенно секретной информации, которая поступала «поверху» от наших посольств и резидентур разведки КГБ и ГРУ в зарубежных странах. Разумеется, нам расписывалась (лично Пономаревым) только та информация, которая касалась нашей узкой сферы деятельности. Но и этого потока шифровок лично мне было более чем достаточно.
За пять с половиной лет, проведенных на Старой площади, я практически ежедневно читал донесения посла в США А. Добрынина о его встречах с американскими деятелями, а также, что было особенно важно, донесения наших представителей В. Карпова и Ю. Квицинского из Женевы о ходе переговоров с американцами по стратегическому оружию и ракетам средней дальности в Европе. Благодаря этой информации я был постоянно и детально в курсе тонкостей нашей позиции и её эволюции. Эти знания приходилось применять не только во встречах с американскими дипломатами и высокопоставленными визитерами в Москву, нередко посещавшими руководителей Международного отдела, но и по другим поводам.
Надо сказать, что отдел не отвечал за дипломатическую, разведывательную и другую деятельность наших государственных учреждений в отношениях с зарубежными странами и не курировал деятельность этих организаций. Однако по некоторым важнейшим вопросам внешней политики существовал порядок согласования, куда был включен и Международный отдел. Например, вносимые на рассмотрение Политбюро документы, касающиеся нашей позиции по ракетно-ядерному оружию, в числе других инстанций (Генштаб, МИД, КГБ, Военно-промышленная комиссия) требовали визы Пономарева, который сначала направлял документ мне. Как правило, эти документы составлялись достаточно аккуратно, но иногда, правда редко, они вызывали вопросы. Тогда я формулировал поправки или предложения, которые направлял шефу. Чаще всего Пономарев переправлял их дальше по линии. Только один раз за пять лет он через помощника переспросил, уверен ли я в своих замечаниях. Понятно, что для участия в такого рода делах требовались весьма конкретные знания. И работа эта приносила немалое удовлетворение от косвенной причастности к решению ключевых вопросов международной безопасности.
Процедура межведомственного согласования не всегда проходила гладко. Особенно ревниво к роли Международного отдела ЦК относился МИД. Непростые отношения между ними возникли еще в то время (до 1972 года), когда министр иностранных дел А.А. Громыко не был членом Политбюро, а потому по каким-то вопросам вынужден был действовать через секретаря ЦК Пономарева и подчас, как вспоминали сотрудники-старожилы, «просиживал в его приемной». Так или не так, но, став членом Политбюро, Громыко начал сам часто игнорировать Международный отдел, подавая дурной пример своим заместителям и некоторым послам. Пономарев старался не обострять отношений и не вмешиваться в круг вопросов, который его непосредственно не касался. Но были и исключения, в чем я убедился вскоре после прихода в ЦК.
Как-то в октябре 1980 года меня вызвал к себе А.С. Черняев и поручил написать для Л.И. Брежнева краткое выступление на Политбюро с критикой МИДа за то, что дипломатическое ведомство плохо подготовилось к смене президента в США. До американских выборов оставалось еще две-три недели, соревновались между собой президент от демократической партии Джим Картер и претендент от республиканцев Рональд Рейган, и исход соперничества был не вполне ясен.
— А что если победит Картер? — спросил я.
— Напиши речи на оба случая, — хладнокровно ответил Анатолий. — Но критика МИДа должна быть в обоих вариантах.
Так я и поступил. Потом Черняев сказал, что такое выступление генсека действительно состоялось и что как сам Леонид Ильич, так и Пономарев были довольны.
