— Теперь только шесть, — дѣловито поправилъ Ергаевъ.
— Такъ вѣдь времени-то сколько ушло, — огрызнулся Жряховъ, — подсчитайте: двадцать два года! И еще, говоритъ, милый ты мой другъ, Ванечка, умоляю тебя: не снимай ты съ себя брелока этого никогда, никогда, — слышишь? — никогда! И если увидишь на комъ подобный же брелокъ, отнесись къ тому человѣку, какъ къ другу и товарищу, и помоги ему во всемъ, отъ тебя зависящемъ. И онъ, Ванечка, тоже всегда сдѣлаетъ для тебя, все, что можетъ. Потому, что это — значитъ, другъ мой, лучшій другъ, такой же другъ, какъ ты, Ванечка. А кто мнѣ другъ, тотъ и друзьямъ моимъ другъ. Они всѣ мнѣ въ томъ клялись страшною клятвою. И ты, Ванечка, поклянись.
— Извольте, — говорю, — съ особеннымъ удовольствіемъ…
И, дѣйствительно, преоригинальную она меня, волкъ ее заѣшь, клятву заставила дать. Но сего вамъ, милостивый государь, знать не надо, ибо вы есте намъ, фармазонамъ, человѣкъ посторонній. А г. Ергаеву она безъ того должна быть извѣстна.
Г. Ергаевъ смотрѣлъ въ сторону и посвистывалъ, что-то черезчуръ румяненькій.
— Такъ вотъ-съ. И клялись, и плакали, и цѣловались. Тѣмъ часомъ подали лошадей. Глазки она осушила, перекрестила меня, я ручку у нея поцѣловалъ, она меня — какъ по закону слѣдуетъ, матерински въ лобикъ, и вдругъ исполнилась вдохновенія:
— Передай, говоритъ, матери, что я того… исполнила долгъ свой и возвращаю ей тебя достойнымъ сыномъ ея, какъ приняла, — не посрамленъ родъ Жряховыхъ и, покуда я жива, не посрамится во вѣки!
Пророчица-съ! Дебора! Веледа!! Іоанна д'Аркъ!!!
Жряховъ умолкъ и склонилъ голову въ умиленномъ воспоминаніи.
— И больше вы не видались съ Клавдіей Карловной? — спросилъ я.
— Видѣться-то видѣлся, да что-съ… — онъ махнулъ рукою. — Лѣтъ пять спустя, когда мы послѣ покойнаго папеньки наслѣдство дѣлили. Заѣхалъ къ ней, — попрежнему красота писаная; развѣ что только располнѣла въ излишествѣ, не для всѣхъ пріятномъ. Обрадовалась, угощеніе, разспросы, Ванечка, ты… Ну, думаю, вспомнимъ старинку: чмокъ ее въ плечо… Что же вы думали бы, государи мои?
Даже пополовѣла вся — какъ отпрянетъ, какъ задрожитъ, какъ зарыдаетъ. — Ванечка! кричитъ, — ты! ты! ты! могъ такъ меня оскорбить? такъ унизить? Да за кого же ты меня принимаешь? Ахъ, Ванечка! Ванечка! Ванечка! Грѣхъ тебѣ, смертный грѣхъ!
— Клавдія Карловна, говорю, — никогда никто ее иначе, какъ Клавдіей Карловной не звалъ, и братья тоже говорили…
— Это вѣрно, — пробурчалъ Ергаевъ.
— Клавдія Карловна! — да вѣдь было же…
А она мнѣ гордо и строго:
— Ванечка, изъ любви къ страждущему человѣчеству, для спасенія гибнущаго юношества, чтобы утереть слезы отцовъ и матерей, я, какъ могла, исполняла долгъ свой. Но теперь, когда ты взрослый, офицеръ, женихъ… Ахъ, Ванечка! Ванечка! какъ ты могъ подумать? Сколько у тебя братьевъ, — и лишь ты одинъ дерзнулъ оскорбить меня такъ жестоко. А я тебя еще больше всѣхъ ихъ любила!.. Да-съ!..
— А балаболка эта, златница мексиканская, — перемѣнилъ тонъ Жряховъ, — дѣйствительно, насъ всѣхъ ужасно какъ дружитъ… Вѣдь вотъ, — обратился онъ къ Ергаеву, — вижу я васъ въ первый разъ, а вы мнѣ уже удивительно какъ милы. Смотрю на васъ, и молодость вспоминаю, и смѣшны вы мнѣ, и любезны… Только денегъ въ долгъ не просите, а то — прошу быть знакомымъ — все, чѣмъ могу… въ память Клавдіи Карловны… помилуйте! за долгъ почту! Потому — златницею связанъ съ вами… ха-ха-ха! фармазоны мы съ вами, сударь мой, даромъ, что у меня шерсть сѣдая, а у васъ молоко на губахъ не обсохло. Фармазоны-съ, одной ложи фармазоны… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха!..
* * *
Приглашенный въ «вѣдомство» для разноса, — смущенный и трепетный, — стоялъ я — предъ его превосходительствомъ, о, какимъ, чортъ его побери, превосходительствомъ! — самимъ Онисимомъ Авксентьевичемъ Жряховымъ. Онъ меня пушилъ, онъ мнѣ грозилъ, а я чувствовалъ себя погибшимъ.
— Нельзя-съ! убрать-съ! воспретить-съ! прекратить-съ! — звучали въ ушахъ моихъ жестокія слова, и чувствовалъ я, что на сей разъ слово есть и дѣло, и что я уже убранъ, воспрещенъ, прекращенъ.
— Министръ-съ…
— Ваше превосходительство!
— Не могу съ… Министръ-съ…
Я чувствовалъ, что лечу въ пропасть. И въ этотъ мигъ — какъ солнечный лучъ спасенія — вдругъ блеснули мнѣ на жилетѣ его превосходительства золотые блики. И въ памяти встали мои недавніе дорожные спутники, голубоглазая Клавдія Карловна… Мексиканскій долларъ! — вихремъ промчалось въ головѣ моей, и, вдохновляемый восторгомъ отчаянія, я заговорилъ, толкаемый какъ бы неземною силою:
— Ваше превосходительство! даю вамъ слово, что впалъ въ заблужденіе въ послѣдній разъ въ моей жизни. Предайте его забвенію, ваше превосходительство. Я раскаиваюсь. Предайте забвенію.
— Не могу-съ!
— Ваше превосходительство!
— Не могу-съ.
— Ваше превосходительство! Во имя святой женщины, отъ которой вы получили сію златницу! Ради… Клавдіи Карловны!
Генералъ нелѣпо открылъ ротъ и онѣмѣлъ.
— Вы… вы знаете? — слабо пролепеталъ онъ.
Я твердо глядѣлъ ему въ глаза:
— Наслышанъ-съ.
— Долго молчалъ генералъ. Потомъ — мягко этакъ, меланхолически и со «слабымъ маніемъ руки»:
— Ну… на этотъ разъ, такъ и быть… будемъ считать инцидентъ исчерпаннымъ. Но впредь… ради Бога, будьте осторожнѣе. Ради Бога! ну, для меня, наконецъ! Для меня-а-а!..
— Ваше превосходительство!!!
1911
