Ветла [1]

Давно это было.

Всталъ отъ Чернаго моря сердитый вѣтеръ и почалъ онъ дуть въ широкіе лиманы. Ни быстрому Днѣстру, ни свѣтлому Бугу, ни самому батьку старому Днѣпру, не стало прежней воли изливать въ глубокое море могучія, полныя воды, и попятили рѣки свое теченіе и, осерчавъ, высоко подняли надъ берегами мутные, буйные валы. Днѣстръ слился съ Бугомъ, Бугъ — съ Днѣпромъ, меньшія рѣки пошли за старшими братьями, и — гой-гой! — гдѣ степь была, разлилось другое море. Гдѣ ходили съ скрипучими возами круторогіе волы, гдѣ добрые молодцы чумаковали, по тѣмъ шляхамъ поплыли нынче осетръ да бѣлуга, хлопая глазами на невиданныя земныя чуда, что потопили собой полыя воды: на хаты и церкви, на стала и панши, на вишневые садочки и бахчи съ гарбузами, на млины [2] и вѣтряки, на казака съ люлькой, на бабу въ запаскѣ, на младенца въ зыбкѣ, на жида въ корчмѣ.

Много людей потонуло, а много и живыми унесло въ свой просторъ сердитое море. Не чернь видна надъ водой — виденъ малый плотъ портомойный, а на томъ плоту — баба. Какъ стала вода подниматься, была та баба на рѣкѣ; мыла, валькомъ колотила мужнину сорочку; ударила сизая волна и оторвала плотъ… Поплыла баба, какъ была, съ валькомъ и сорочкой, далеко-далеко, не вѣсть куда, — ажъ въ тѣ земли, гдѣ солнышко домуетъ, гдѣ оно, красное, послѣ жаркаго дня, ложится отдыхать на зеленую мураву подъ бирюзовое небо. Солнце спитъ, а мѣсяцъ вокругъ его постели дозоромъ ходитъ — смотритъ, чтобы частыя звѣздочки, что малыя ребята, не игрались, свѣтъ-солнышко своимъ баловствомъ не будили.

Какъ попала баба въ невѣдомое солнечное царство, обомлѣла и чуть жива осталась; такія чудеса увидала! Но потомъ опамятовалась, осмотрѣлась, пораздумалась, и сталъ ей не милъ бѣлый свѣтъ; дитыну она загубила, чоловіка потеряла, батько съ маткой далеко, а кругомъ — хоть бы живъ человѣкъ! Только мѣсяцъ по небу ходитъ и косится на бабу желтыми глазами.

— Доселѣ у насъ человѣчьяго духа было ни шохомъ учуять, ни слухомъ услышать, ни очами узрить, а теперь — на, поди! живьемъ взялась къ намъ откуда-то бісова баба.

Ходитъ мѣсяцъ, думаетъ эту думу и молчитъ. И все молчитъ. Деревья не шумятъ, вода не плещетъ. Ударилась баба грудью о мать сыру-землю и завыла:

— Горькая ты, моя доля! зачѣмъ я, дура-баба, жива осталась? Лучше бы мнѣ — сиротѣ — прыгнуть съ плота къ рыбамъ въ сине море… Ой, лишечко!.. Гдѣ дитына моя, гдѣ дружина моя?

Воетъ баба не часъ, не два, а цѣлую ночь; воетъ такъ, что звѣздочки мигаютъ съ перепуга и шепчутъ одна другой:

— Ахъ, ребятки, разбудитъ она намъ свѣтлое солнце!

Потянулось солнышко на своей муравчатой постели и брызнули по міру золотые лучи; приподнялось оно, оперлось подбородкомъ о землю, строго глянуло по небy ясными очами, — и мѣсяцъ потускнѣлъ и поблѣднѣлъ, какъ виноватый, звѣздочки трусливымъ стадомъ побѣжали съ неба, а облака на дальнемъ востокѣ покраснѣли, точно застыдились: какъ же это вышло, что не дали солнышку покоя? въ какую рань заставшій его начать красный день!..

Обробѣла баба. Еще бы! — стоитъ предъ нею само свѣтлое солнце, что добрый казакъ, и во всѣ глаза на нее дивуется — смотритъ.

— Зачѣмъ ты, дурная баба, кричишь? развѣ не нравится тебѣ здѣсь? боишься, что плохая жизнь будетъ? Э, нѣтъ! твоя Украйна предъ моимъ царствомъ — что зима предъ лѣтомъ. У меня здѣсь ни голода, ни холода, ни нужды, ни работы, ни сѣва, мы неурожая, ни податей, ни рекрутчины: живи, какъ у Христа за пазухой! А ты плачешь и разбиваешь мнѣ сонъ! Подумай: хорошо ли мнѣ, солнцу, ходить по твоей милости заспанному, точно парубку съ похмѣлья? Путь мой надъ землей великій, и всякіе меня народы видятъ, а у меня очи липнутъ, вѣка къ вѣкѣ, словно мнѣ ихъ кто-нибудь медомъ смазалъ!

— Ой, какъ же мнѣ не кричать, свѣтлое солнце? отвѣчаетъ баба, — нема у меня дружины моей, ни дитыны моей, нема батьки, нема матки, ни бѣлесенькой хатки! Осталась я, одинокая, сиротой на свѣтѣ.

Задумалось солнышко и, подумавши, говоритъ:

— Тронь-ка лѣвою рукой вонъ то дерево… Тронула баба дерево рукой, эге! дерева какъ не бывало, а вмѣсто его — высокій возъ; на возу дите сидитъ, бубликъ грызетъ; за возомъ чумакъ бредетъ; смоляная рубаха, дегтевые шаровары, въ зубахъ люлька… идетъ да на воловъ покрикиваетъ: «цобъ! цобъ! — сивы-крутороги!…»

— Та то-жь мій Опанасъ! — вскричала баба, а чумакъ крикнулъ воламъ: «цобъ! тпру!… тю вамъ скаженые!» [3] — воткнулъ кнутъ въ землю и говоритъ:

— Ото добре, жинко, что ты не утопла, бо я вышелъ въ дорогу, не поснидавши, и ѣсть хочу, якъ нашъ Рябко, бісовъ цюцикъ. Топи, моя ластовка, печь, да корми чоловіка борщемъ.

Зажилъ Опанасъ съ жинкой и дитыной на краю свѣта, какъ въ царствѣ небесномъ. Только долго ли, коротко ли, заскучалъ онъ безъ людей:

— Что то за край? жалуется:- ни базара, ни сосѣдей, ни шинка нѣтъ… Здѣсь помрешь отъ скуки и помянуть тебя будетъ некому!

И принялся онъ, чтобы не скучно было, колотить свою жинку. Жинка — въ слезы, и такъ какъ вышла у нихъ тамаша ночью, то солнышко опять переполошилось.

— Ну, въ чемъ дѣло? закричало оно съ муравчатой постели на Опанасову жинку, — или мнѣ опять подниматься съ первыми пѣтухами? Чоловікъ у тебя есть, дитына есть, — кого еще надо?

— Никого мнѣ не надо, свѣтлое солнце, — развѣ что не будетъ ли твоя милость подарить мнѣ пару молодицъ-сосѣдокъ, чтобы было мнѣ, горемычной, съ кѣмъ слово перекинуть, кому пожаловаться на разбойника-мужа. Бо чоловікъ мой — какъ на родннѣ былъ шибеникъ [4] и пьяница, такъ и здѣсь остался: встосковался онъ, катовой души віра [5], по своей висѣльной компаніи, а мои ребра въ отвѣтѣ.

— Дурная! сказало солнце, — развѣ я не показалъ тебѣ дерева, изъ котораго можно сдѣлать, какую хочешь компанію? Ступай, уйми своего Опанаса, и — чтобы я васъ не слыхало больше? — не то худо будетъ.

Опанасъ, побивъ жинку, уснулъ. Проснулся: глазамъ не повѣрилъ: народу кругомъ — цѣлый таборъ! Да все знакомые, да все камрады-пріятели! Вотъ и панъ-голова, и панъ-староста, и сосѣдъ Охримъ Козолупъ съ жинкой и молодымъ Козолупенкой, и кумъ Остапъ, и старый корчмарь Іосель Бенъ-Дувидъ со своею балабуштой [6] и жиденятами: стоитъ на коврѣ, таласомъ накрылся, заповѣди на лобъ навязалъ, — молится… Ге-ге-ге! то-то славно! все село, что потонуло тамъ, за синимъ моремъ, воскресло и стоитъ на ногахъ, какъ живое…

И начали тѣ люди всѣ вмѣстѣ жить-поживать и добра наживать. Что день, то больше ихъ въ солнечномъ царствѣ: растутъ, какъ грибы. Понадобится казаку наймитъ, хозяйкѣ — наймичка, — бьютъ челомъ Опанасовой жинкѣ:

— Пани-матко! будьте ласковы — дайте добраго парубка или добрую дѣвку къ намъ во дворъ!

Пойдетъ Опанасова жинка въ лѣсъ, дотронется до дерева, что ей солнышко показало, — «вотъ вамъ и наймитъ съ наймичкой, добрые люди!»

Сады развели, копанку [7] вырыли, церкву выстроили, млинъ поставили, Іосель шинокъ открылъ. Не житье, а масляница!

Пришелъ большой праздникъ Святая Троица. Разрядилась Опанасова жинка: запаска клѣтчатая, кирсетка [8] лучшаго зеленаго сукна, вся красными цвѣтами расшитая, квартухъ и бѣлые рукава — въ шелку, всѣми колерами отливаютъ, коралловое намісто съ дукачемъ, — король, а не баба! Идетъ она въ церковь, выступаетъ червонными чоботами на серебряныхъ подковкахъ, — всѣ ей дорогу даютъ, шапку предъ ней ломаютъ, кланяются ей въ поясъ, потому что какъ же дѣтямъ не почитать мать родную? А вѣдь, ежели разсудить по правдѣ, то Опанасова жинка была всему селу замѣсто матери.