Репортеры усердно стенографировали. Они знали великолепно, что день тому назад в Довиль прибыл из Парижа французский председатель совета министров, которого они ходили встречать на вокзал и провожали в ту же гостиницу, получив от него почти слово в слово такое же заявление. Знали они еще и то, что дня два тому назад поездом от бельгийской границы приехал в Довиль польский посланник, хотя на вокзал его ходил встречать только один господин в цилиндре, и на перроне не было ни фотографов, ни репортеров. Поэтому, прилежно записав сообщение секретаря, они немедленно побежали протелеграфировать в свои газеты известие о важной политической конференции представителей трех держав. Сделав это, они прибежали обратно караулить несловоохотливых дипломатов.

Все утро оба дипломата оставались в своих апартаментах; туда же они велели принести себе завтрак, который оба съели с аппетитом. В четыре часа дня переодетый лакеем репортер заметил, что английский премьер лично сходил в ватер-клозет, где он пребывал довольно долгое время, после чего вернулся обратно в свой кабинет.

Только к шести часам вечера, на радость всем журналистам, терпеливо караулившим за портьерами, французский премьер в сопровождении секретаря покинул свои апартаменты в левом флигеле отеля и направился безо всяких уловок в правый флигель к английскому премьеру. На лице его, как ни напрягалось внимание репортеров, не удалось уловить никакого определенного выражения. Один из журналистов заметил, что, проходя мимо его портьеры, премьер тихонько насвистывал популярную песенку.

Визит затянулся. Три раза репортер, переодетый гарсоном, подавал в апартамент № 6 коктейли и долго бесшумно возился со стаканами. Во время его пребывания в апартаменте оба дипломата говорили преимущественно о погоде, жаловались на скверные урожаи в государстве, обменивались мнениями насчет результатов последних скачек в Уэмблей. Репортер так ничего и не добился, уронив только от напряженного внимания и с непривычки один стакан. Около восьми часов вечера за кем-то посылали. Через десять минут в апартамент № 6 постучался польский посланник. Вид у него был аристократический и задумчивый, а тщательный пробор между редкими волосами сползал до воротничка. Подавали еще раз коктейли. Разговор велся на английском языке. Говорили о качестве и добротности сигар. Польский посланник рассеянно рассматривал запонки на манжетах.

Репортеры за портьерами нетерпеливо раскрывали и складывали карманные фотографические аппараты. Им хотелось во что бы то ни стало запечатлеть выражение лиц выходящих после конференции дипломатов, и они нервничали из-за того, что такой исторический документ может легко пропасть вследствие недостаточно яркого освещения коридора.

Наконец, к девяти часам дверь апартамента № 6 открылась, и вышел оттуда польский посланник, небрежно поправляя запонки на белоснежных манжетах. На его лице, как и полагается дипломатам, не было абсолютно никакого выражения. Он быстро поднялся в лифте в свой апартамент.

Только через полчаса после его ухода в дверях апартамента № 6 появился французский премьер, провожаемый до порога своим английским коллегой. Лицо его было одутловатое и розовое, как у людей, которые накурились сигар. Некоторые малоопытные репортеры приняли это за признак возбуждения. Впрочем, освещение коридора оказалось и вправду недостаточным, и запечатлеть как следует выражение лиц дипломатов в этот знаменательный вечер рьяным репортерам не было суждено.

Проводив французского премьера в его апартамент, журналисты рассыпались: кто на почту, кто в ресторан, – есть отбивные котлеты и писать статейку, кто просто в дансинг – поразмять ноги после трудового дня. Оба премьера, пообедав, отослали прислугу и, по всей вероятности, легли спать. Политический день закончился; ничего интересного не могло произойти до следующего утра. Последний репортер, решив на следующий день быть первым на посту, покинул отель. И напрасно. Если б он дождался двенадцати, от его внимания не ускользнуло бы небезынтересное происшествие. Без десяти двенадцать к подъезду отеля подан был автомобиль. С лестницы спустился польский посланник, предшествуемый боем, который нес чемодан. Посланник и чемодан исчезли в автомобиле. Автомобиль тронулся в сторону вокзала.

Неделю спустя в утренних выпусках газет, где-то в конце, нонпарелью всплыло слово «Польша». К концу недели польский вопрос, подымаясь с молниеносной быстротой, как ртуть в термометровых трубках газетных столбцов, заполнил целые колонки, подполз к заголовкам. Известия становились все определеннее.

На территории Польши, откуда ни возьмись, появился новый, наскоро сработанный гетман, задумавший поход на Украину с целью освободить ее из-под большевистского ига. В обильно раздаваемых интервью гетман возвещал возрождение самостийной Украины, соединенной с Польшей исторической унией. С молчаливого ведома польского правительства свежеиспеченный гетман вербовал на территории Польши освободительную украинскую армию. Польские газеты трубили сбор. Они громко напоминали об исторических, неустаревших границах и туманно намекали на возможную автономию Восточной Галиции. Правительство сдержанно хранило молчание.

Когда события, казалось, уже созрели, приближаясь к своей кульминационной точке, правительство Союза Советских Республик обратилось к правительству Польши со спокойной предостерегающей нотой, требуя в интересах европейского мира и добрососедских отношений немедленной ликвидации авантюристических организаций, направленных против Советского Союза.

Буржуазная пресса объявила эту ноту неслыханной провокацией и заговорила о войне. Подстрекаемое польское правительство ответило непарламентарной нотой. Последовал острый обмен ультиматумами.

В Париже в этот день с утра подул резкий северо-западный ветер, и на ветру, словно непросушенное белье, бессильно трепались изорванные лохмотья тумана. Ветер бешено мчался по улицам, сшибая с ног зазевавшихся прохожих. В воздухе тяжелыми птицами зареяли сорванные шляпы, и странными прыжками, как упругие, резиновые мячи, понеслись вслед за ними обезглавленные люди.

К шести часам вечера на улицах появились экстренные выпуски. На перекрестках прохожие вертелись волчками, напрасно стараясь удержать улетающие из рук листки. Под непроницаемой сеткой тумана люди, как пойманные бабочки, неуклюже бились с распростертыми крыльями газет.

За толстыми стеклами кафе раздобревшие, беспечные завсегдатаи играли в преферанс и, с расстановкой подбирая масти, кидали с размаху в сердца червей острые пики пик.

– Вист.

– Извольте.

– А мы их козырем.

– Да, мсье. Это уже не шутка. Они спровоцировали польские войска перешагнуть границу. Эти бандиты угрожают нашей верной союзнице – Польше. Франция этой провокации не потерпит.

– Пас.

– Изрядно.

– Мы пошлем друзьям-полякам в подмогу войска и амуницию. Большевиков перебьют…

– А мы их – червями. Да, мсье. Только этим путем возможно водворить, наконец, в Европе прежний, довоенный, порядок. Я это говорил всегда моему депутату Жюлье. Мы никогда не покончим с кризисом, не покончив прежде с советами.

– Дамочка пик.

На дворе мчался ветер, хлестал в толстые стекла, взлетал вверх, кубарем катился по крышам, застрял, запутался в паутине антенн, вырываясь, мчался дальше, и раскачавшиеся антенны жалобно гудели.

В Промышленном клубе в этот вечер гости, по обыкновению, играли в баккара и плотно ужинали в буфете, медленно разжевывая и запивая вином жирных португальских устриц. В курительной, в удобных кожаных креслах, господа, одетые в смокинги, курили, оживленно беседуя.

В комнату вошел заведующий с двумя лакеями, тащившими предлинный свиток. Свиток оказался большой картой Европы. Лакеи повесили ее на стене.

Обращаясь к седоватым господам, усевшимся удобно на диване, заведующий объяснил с улыбкой:

– Когда война, мсье любят, чтобы была карта. В прошлую войну приходилось раз шесть менять карты. Совсем искололи булавками.