В следующий раз он назвал только четыре, оставив три на всякий случай, про запас. Он не прогадал. Его вызывали еще раз и били довольно основательно. Очевидно, три фамилии показалось им недостаточно. Зато после четвертого допроса его оставили в покое. Пару дней спустя его перевели в Мокотовскую тюрьму, в одиночную камеру NQ 212. В тюрьме больше не допрашивали. Оправившись от побоев и убедившись, что бить, по-видимому, уже не будут, он стал терпеливо ждать: вот-вот все это недоразумение выяснится и предложат убраться домой. Однако шли дни, шли недели, а ничего на выяснялось.

К концу второго месяца им овладело беспокойство. Целыми днями, сидя без дела на нарах, он предавался размышлениям и догадкам. Как выглядит Милевский Алоиз, владелец бюро похоронных процессий? Молод он или стар? Судя по кварталу, в котором помещается его заведение, и по примечанию «во дворе», вряд ли дела его особенно процветают. А Милевский Станислав, графолог? У того, наверное, шикарная квартира. Номер два не бывает выше второго этажа. Графологи хорошо зарабатывают. Что он сказал, когда за ним пришли ночью и велели быстренько собираться? На что живет сейчас его жена, если она не занимается графологией?

К концу третьего месяца, когда недоразумение по-прежнему не выяснялось, арестанта из 212-й камеры одолели угрызения совести. Он потерял аппетит и сон. В половине четвертого месяца он передал через надзирателя, что хочет дать следователю очень важные показания. Когда его провели в кабинет начальника тюрьмы, он твердо отчеканил следователю: все показания, данные им на предварительных допросах, – ложны, ни с одним из названных он никогда ни в какой связи не состоял, не знает их даже в лицо и понятия не имеет, кто они такие.

Следователь надел пенсне и, смерив заключенного ироническим взглядом, сухо сказал, что увертки его бесполезны: все названные им лица полностью признали себя виновными.

Узник из 212-й камеры раскрыл рот и медленно попятился к двери, глядя на следователя во все глаза.

Следователь добавил, что лица эти оказались значительно разговорчивее, чем их идейный руководитель, и назвали целый ряд членов организаций, выдать которых он не захотел. Суд не преминет зачесть им это смягчающее вину обстоятельство. Что касается подследственного, то запоздалая попытка ввести в заблуждение органы правосудия может только усугубить вину и повлечь за собой более строгую меру наказания.

Когда узника из 212-й камеры уводили обратно, тюремщик вынужден был поддержать его за локоть и насильно втолкнуть в соответствующую дверь: коридор качался из стороны в сторону, и дверь камеры почему-то оказалась на потолке.

К концу восьмого месяца в камеру № 212 явился плешивенький, востроносый господин средних лет в сильно подержанном костюме и с таким же портфелем. Он отрекомендовался заключенному как его защитник по назначению и сообщил, что процесс начинается через две недели. Пора, так сказать, договориться относительно поведения на суде. Дело абсолютно ясное, и никаких добавочных материалов ему, как защитнику, не требуется. Речь свою он намерен строить, так сказать, в психологическом плане, апеллируя в первую очередь к патриотическим убеждениям судей. В этом отношении крайне выигрышным моментом в биографии подзащитного является его участие в войне против большевиков и потеря одного глаза, так сказать, в интересах родины. Путь подсудимого – от доблестного солдата и патриота к главарю антигосударственной нелегальной организации – защитник намерен объяснить, с одной стороны, частичной инвалидностью подсудимого, с другой – его врожденной подверженностью чужим влияниям. Главным обвиняемым на этом процессе должен являться не сам подсудимый, а его злой дух, Ян Гловак, умело использовавший инстинктивную неприязнь подсудимого к войне, легко объяснимую у всякого инвалида. Негодяй Гловак, посеяв смуту в душу честного солдата, сбежал в СССР и оставил расхлебывать кулеш свою слабовольную жертву.

Защитник был уверен, что после таким образом построенной речи у судей не подымется рука подписать смертный приговор, и дело обойдется десятью годами. Все зависит от того, как будет себя вести на процессе сам обвиняемый. Процесс несомненно приобретет широкую огласку. Шутка сказать! Восемьдесят человек на скамье подсудимых! Антигосударственные элементы попытаются использовать процесс в целях своей преступной антивоенной агитации. Поэтому крайне важно, чтобы подсудимый своим поведением не давал пищи этим элементам. Ему нужно лишь подтвердить все показания, данные на предварительном следствии, и выразить в своем последнем слове чистосердечное раскаяние. При этих условиях защитник берет на себя ответственность за благоприятный исход процесса. Возможно, все обойдется даже не десятью, а лишь какими-нибудь восемью годами.

Беседа длилась около получаса. Говорил преимущественно защитник. Впечатление, которое он вынес от обвиняемого, было самое благоприятное. Тот ничему не перечил, слушал очень внимательно и на прощание выразительно пожал ему руку. Так по крайней мере передавал впоследствии защитник содержание своего разговора следователю и прокурору.

До самого суда узник из 212-й камеры вел себя безукоризненно. В день процесса его переодели в собственный костюм, тщательно постригли и побрили. Тюремный парикмахер, служивший некогда в одном провинциальном театре, обрызгал подсудимого с головы до ног одеколоном и долго, любуясь, глядел ему вслед.

Во дворе дожидался уже тюремный автомобиль. Узника из 212-й камеры усадили в него весьма церемонно, со свитой из двенадцати отлакированных, как на парад, полицейских, вооруженных винтовками. Распахнули настежь тюремные ворота, и автомобиль торжественно укатил в город. По дороге несколько раз останавливались, слышны были пронзительные свистки, шум и галдеж. Подсудимый пробовал было выглянуть в маленькое зарешеченное окошко, но двенадцать адъютантов любезно попросили его не шевелиться. Раза два ему показалось, что он явственно слышит звуки стрельбы. Потом автомобиль остановился. Дверцы раскрылись, и вся свита вместе с подсудимым устремилась по широкой лестнице в здание суда.

Подымаясь по ступенькам, он оглянулся. Он увидел в прилегающих к площади улочках черное море голов и небо в красных полосах плакатов. С одного из плакатов аршинные белые буквы кричали: «Долой зачинщиков новой войны!» Площадь была оцеплена полицией, и черные кордоны полицейских, щелкая затворами, отжимали толпу в переулки.

Он застыл в смятении, вдруг поднял обе руки и шагнул вниз. Два полицейских подхватили его под мышки и почти бегом внесли в здание.

Большой зал был битком набит публикой. Когда его вводили, зал вдруг зашушукался. Ему указали место на первой скамье. Скамьи подсудимых стояли в несколько рядов. Густо натыканные на них люди сидели, как деревянные. Он украдкой обвел взглядом эту незнакомую толпу, которую должны были судить вместе с ним. Большая лысина Ягельского тускло поблескивала в сомкнутом строе усатых и безусых, бородатых и безбородых лиц.

Дребезжал звонок. Упругий бас гудел: «Встать! Суд идет!» Все вставали и садились, как по команде. Потом, как в армии, была перекличка, и все на разные лады кричали: «Есть!» Затем тонкий субъект с огромными ушами поднялся из-за стола и стал читать обвинительное заключение. Чтение длилось два часа с четвертью. Публика зевала и клевала носами. Зато скамьи подсудимых слушали с явным, неослабевающим любопытством.

По мере чтения пространной филиппики, оповещавшей слушателей о его злодейских махинациях как главаря и вдохновителя инспирированной соседней державой антивоенной организации, с узником из 212-й камеры на глазах у всех начало совершаться странное превращение. Он постепенно выпрямлялся, словно вырос на несколько вершков, в посадке его головы обозначилась даже особая горделивая осанка. Раз и другой он открыто обвел глазом длинные ряды подсудимых, и во взгляде его – как уверяла потом одна из присутствовавших дам – было что-то от полководца, озирающего свои боевые резервы. Черты его лица обострились и выражали нарастающее возбуждение, даже стеклянный глаз засверкал необычным, возбужденным блеском.