— Понятно. Спасибо, — благодарит меня Виноградов, — я расскажу об этом техникам и механикам, а то, чего доброго, могут подумать, что слова — это одно, а дела — это другое. А вообще— то вы рассказали бы сами, вы летчик, вам и карты в руки.

Я согласился.

Проходит несколько дней, и тот же вопрос задает Федя Коротков. Только в другой обстановке, в ином аспекте. В бою нашей шестерки против тридцати шести фашистских бомбардировщиков, под прикрытием истребителей, погиб Юра Маковский.

— Когда это кончится? — недовольно говорит лейтенант Коротков. — Их шестьдесят, а нас — восемь. Их семьдесят, а нас — десять. Почему только десять, а не двадцать, не тридцать?

Устал Федя Коротков. Он и так не особенно строен, а теперь и вовсе согнулся. Небритый стоит, какой-то взъерошенный. В глазах нездоровый блеск. А ведь он обладает чудесным характером. Добродушен, уступчив, честен, не гонорист, не хвастун. Всем друг. Все у него друзья.

Да, Федя устал. Но ничего, это все поправимо. Теперь я ученый. Жаль, что опыт приходит не сразу. Как говорится, век живи, век учись.

…Это случилось еще под Калинином, в начале сорок второго года. В одном из воздушных боев немцы сбили младшего лейтенанта Замяткина. Ведомый погибшего — Звягинцев, сумрачный, подавленный гибелью своего командира, сказал: «Сколько веревочка ни вейся, кончик обязательно будет — все равно собьют»… И действительно, через несколько дней погиб. О том, что он говорил, я узнал несколько позже и… пропустил это мимо внимания. Не знал, насколько страшна моральная усталость.

Откуда мне было знать? События у реки Халхин-Гол были непродолжительны — это во-первых. Во-вторых, воюя, мы понимали: у нас за спиной страна, сотни полков, которые могут прийти на помощь. В боях под Калинином обстановка была совершенно иная: мы потеряли огромную часть территории, немецко-фашистская армия стояла тогда под Москвой. Это был очень тяжелый удар по психике. Кроме того, у нас не хватало машин.

Случай, подобный тому, что был под Калинином, произошел во время боев за плацдарм Бородаевка. Иду однажды домой с командного пункта, время позднее, и вдруг — разговор. У дома, где жили мои пилоты. Подхожу. Сидят на пороге, беседуют.

— Хлопцы, — забеспокоился я, — поздно уже, пора отдыхать. Завтра — бои.

А один отвечает:

— И сегодня бои. И завтра. И послезавтра: А когда погулять? На звезды полюбоваться? Все равно ведь конец, все равно посбивают.

И это сказал Васыль Торубалко, крепкий, выше среднего роста красавец, исключительно сильный физически, волевой, энергичный летчик из группы «Меч», имевший на личном счету шесть или восемь сбитых фашистских машин.

Я возмутился, но нашел в себе силы сдержаться, ответить спокойно.

— Поэтому, — сказал я, — и гибнут, что летают уставшими — и следовательно, не готовыми к бою. Не хватает внимания, силы, воли, сообразительности.

Поговорив в этом же духе минуту-другую, я отослал их спать. И… все. А утром немцы подбили Васыля в первом же взлете. Он покинул машину, спасся на парашюте, и только в беседе с ним я понял, как чудовищно устал этот летчик. Он говорил:

— В бою такое безразличие на меня навалилось, что я даже подумал: «Собьют, не собьют — все равно». Вижу, немец заходит в хвост, а сопротивляться не в силах. Он и снял меня, будто младенца.

Случай с Торубалко научил меня многому. Я понял, что дело командира полка не только водить летчиков в бой, увеличивать личный счет сбитых врагов, но и умело расходовать силы бойцов.

Я стал придерживать тех, кто много летает, кто перегружен. Держу его на земле, а сам наблюдаю. Летчики вернутся из боя, начинают разбор, а он безразличен, слушает краем уха. Значит, рано ему летать. Проходит еще один день. Наблюдаю.. Он уже вступил в разговор, он обсуждает атаки, действия летчиков. Проходит еще один. Он уже критикует, он уже входит в азарт, кричит, что надо было не так, а вот эдак, как он однажды сделал над Курской дугой или в бою за плацдарм. Во второй половине третьего дня он уже ходит злой, ко всем придирается, на меня глядит исподлобья: «Не доверяете…» Все, больше держать не надо. Я говорю: «Полетишь в составе шестерки. А сейчас — готовность номер один». Он бежит к самолету и пляшет. И, говоря словами пилотов, в бою держится как зверь. А недавно умолк мой заместитель, сын солнечной Грузии Шалва Нестерович Кирия. Умолк, замкнулся. Рассеянным стал, апатичным. И это при южном своем темпераменте. Он заменил Черненко в начале этого года, но на фронте давно, чуть ли не с первых дней. Очень хорошо дрался под Белгородом. Помню, в одном из воздушных боев сбил три самолета противника. Среднего роста, стройный, подтянутый, следящий за собой офицер, он как-то вдруг потускнел, угас…

— Шалва, я дам тебе отдохнуть. Недельку. Идет? Он посмотрел на меня недоверчиво, но поняв, что я не шучу, сразу воспрянул духом.

— Идет! — сказал оживленно. — У меня в тылу есть земляк, могу отдохнуть у него.

Уехал, отдохнул. Вернувшись, стал, как и прежде, веселым, бодрым, боеспособным.

Теперь я дам отдохнуть лейтенанту Короткову. Пожалуй, не только ему, но и его ведомым. Пусть отдыхают звеном, как и летают. Отправляю их в санитарную часть, там тихо, спокойно.

Плохо, что симптомы моральной усталости трудно заметить со стороны. Да и летчик, пораженный этой болезнью, тоже не замечает, как она захватила его, точит, расслабляет мышцы и волю. Больше того, храбрясь, стараясь казаться «прежним» — энергичным, волевым летчиком, — он невольно скрывает свою усталость, расслабленность, пока случай, потрясение не выведут его из этого состояния, не вызовут нервный взрыв. Так, как сегодня. Гибель Маковского — потрясение для всех, для Феди Короткова — особенно. Они были друзьями.

Я понимаю, что в такую минуту, когда сжимается сердце каждого летчика, не время говорить о делах, тем более об ошибке, допущенной летчиком в воздухе. Получается: плохо отзываешься о погибшем, да еще о таком, как Юра. Понимаю, сознаю это с болью в сердце, но приступаю к разбору полета, потому что ошибка, унесшая Юру Маковского, может унести кого-то еще: до вечера долго, еще предстоят бои.