– Ты можешь вымыться самостоятельно? – спросила Агия у Доркас.

– Да, я люблю мыться, только не смотрите на меня.

– Попроси Северьяна отвернуться. Утром у него это прекрасно получилось.

– И ты, госпожа, – тихо сказала Доркас. – Я не хотела бы, чтобы ты смотрела. Мыться лучше в одиночестве, насколько это возможно.

Агия улыбнулась, но я снова кликнул служанку, дал ей орихальк, чтобы принесла ширму, и сказал Доркас, что куплю ей платье, если только в харчевне найдется что-нибудь подходящее.

– Не надо, – прошептала она. Я – тоже шепотом – спросил у Агии, что, по ее мнению, творится с Доркас.

– Ей нравится ее одежда, это ясно. Вот мне весь день пришлось придерживать «декольте», чтобы не осрамиться на всю жизнь… – Она опустила руку, и разорванное платье ее разошлось. Высокие груди слегка блестели в лучах заходящего солнца. – А ее тряпье как раз достаточно прикрывает ноги и грудь. Есть, правда, прореха ниже живота, но ты, осмелюсь предположить, ее не заметил.

На помост поднялся харчевник в сопровождении официанта, несшего поднос с бисквитами, бутылкой и бокалами. Я сказал, что мне нужно обсушиться; он распорядился принести жаровню и сам принялся греться возле нее, словно в собственных жилых комнатах.

– Хорошо, – заметил он. – Солнце-то умирает, но не знает об этом – а мы это не только знаем, но чувствуем на собственной шкуре. Я всем говорю: если тебя убьют – хоть обманешь грядущую зиму. Ну, а если ранят – по крайности, не придется выходить наружу… Конечно, поединков больше всего бывает к концу лета, тогда это как-то более к месту. Не знаю, легче посетителям от этого, нет ли – убытку-то, во всяком случае, никакого.

Я снял накидку и плащ, поставил сапоги на табурет возле жаровни и встал рядом с харчевником, чтобы просушить бриджи и чулки.

– Значит, все, идущие драться на Кровавом Поле, заходят к тебе?

(Как всякий, кому вскоре предстоит умереть, я рад был бы узнать, что следую неким установившимся традициям.) – Все? О нет, – отвечал он. – Да благословят тебя Умеренность и Святая Аманда, сьер! Будь оно так, харчевня давно бы уж не принадлежала мне – я продал бы ее и зажил в свое удовольствие в большом каменном доме с атроксами у дверей и десятком молодых ребят с ножиками под рукой, чтобы разделывались с моими врагами. Нет, многие проходят мимо и даже не удостаивают нас взглядом. Невдомек им, что другой возможности попробовать мое винцо может и не представиться!

– Кстати о вине, – сказала Агия, подавая мне бокал, до краев наполненный темно-красным старым вином.

Скорее всего вино было не таким уж хорошим: язык защипало, в изысканный вкус примешалась толика горечи – однако во рту человека уставшего и промерзшего до костей оно все равно оказалось чудесным, лучше лучшего. Бокал Агии тоже был полон, но, судя по раскрасневшимся щекам и блеску глаз, она уже успела опорожнить по меньшей мере еще один. Я велел ей оставить что-нибудь и для Доркас.

– Эта дева наверняка не пьет ничего крепче молока! К тому же это тебе, а не ей, скоро понадобится храбрость.

Я – возможно, немного покривив душой – сказал, что вовсе не боюсь.

– И правильно! – воскликнул харчевник. – Не бойся! Не забивай голову недостойными благородного мыслями – о смерти, последних днях и всяком таком! Те, кто боится, никогда не возвращаются с Кровавого Поля, можешь мне поверить. Помнится, ты собирался заказать ужин для себя и двух своих дам?

– Мы уже заказали его, – отвечал я.

– Да, заказали, но ничего не заплатили вперед – вот что я хочу сказать. И еще – за вино – настоящее «гато сек»! Что съедено и выпито здесь и сейчас, должно быть здесь же и сейчас же оплачено. А за ужин попрошу три орихалька вперед, и еще два – когда вернетесь.

– А если я не вернусь?

– Тогда мы с тобою в расчете, сьер. Отчего у нас, по-твоему, такие низкие цены?

Такая бесчувственность обезоружила меня полностью. Я отдал харчевнику деньги, и он покинул нас. Агия заглянула за ширму, где с помощью служанки мылась Доркас, а я сел на кушетку, отхлебнул вина и заел его бисквитом.

– Северьян! Если бы как-нибудь запереть эту ширму… Можно придвинуть кресло, но эти двое обязательно выберут самый неподходящий момент, чтобы поднять шум и все испортить…

Я хотел было ответить на это какой-то шуткой, но тут заметил во много раз сложенный клочок бумаги, подсунутый под поднос на столе таким образом, чтобы его увидел лишь тот, кто сидел на моем месте.

– Ну, это уже перебор, – заметил я. – Сначала – вызов, затем – таинственное послание… Агия подошла ко мне.

– Какое послание? Ты уже пьян?

Я положил руку на теплую округлость ее бедра и, не встретив сопротивления, привлек Агию к себе так, чтобы и она увидела записку.

– Как по-твоему, что там написано? «Содружество нуждается в тебе. Скачи немедля…»? Или: «Истинный друг тебе – тот, кто назовет пароль „камарилья“»? «Берегись человека с розовыми волосами…» – «Выходи, когда в окно твое влетят три камешка…», – поддержала шутку Агия. – Хотя – лучше:

«…опавших листа»! «Ирис, нектар предлагавший, был розы шипом уязвлен…» Это – о том, что твой аверн меня погубит. «Свою истинную любовь узнаешь по красной…» – Поцеловав меня, она села ко мне на колени.

– Разве ты не хочешь взглянуть?

Она снова опустила руку, и ее разорванное платье не скрывало ничего.

– Я смотрю!

– Да не сюда! Прикрой это ладонью и разверни записку.

Я сделал то, о чем она просила, – только клочок бумаги оставил на месте.

– Нет, это и вправду перебор. Таинственный Серпентрион со своим вызовом, потом – Хильдегрин, а тут еще это… Я рассказывал тебе о шатлене Текле?

– По дороге сюда ты не раз говорил о ней.

– Я любил ее. Она очень много читала – когда меня не было рядом, ей больше ничего не оставалось – только читать, вышивать или спать. Она обычно смеялась над сюжетами некоторых книг. Там с героями всегда случались подобные вещи, после чего они помимо воли бывали вовлечены в какие-нибудь возвышенные, мелодраматические – словом, совершенно не подходящие для них – приключения.

Агия рассмеялась и снова приникла ко мне в долгом,. чувственном поцелуе.

– А при чем тут Хильдегрин? – спросила она, когда губы наши разомкнулись. – Совсем заурядный человек…

Я взял с подноса еще один бисквит, коснулся им записки и сунул его уголок в рот Агии.

– Некоторое время назад я спас жизнь человека по имени Водалус…

Агия отпрянула, поперхнувшись крошками.

– Водалус?! Это шутка?

– Вовсе нет. Так называл его спутник. Я был еще мальчишкой и просто-напросто поймал в нужный момент древко топора и удержал его. Если бы не это, Водалус был бы зарублен. Он дал мне хризос.

– Подожди. Хильдегрин-то тут при чем?

– С Водалусом, когда я впервые увидел его, были мужчина и женщина. Явились враги, и Водалус остался, чтобы задержать их, пока другой отведет даму в безопасное место.

(О трупе и о том, как я убил человека с топором, я решил умолчать.) – Мне самой приходилось драться – из трех бойцов остался один, это ясно. Давай дальше.

– Хильдегрин и был тем спутником Водалуса – это все. Встреть мы его раньше, я бы хоть представлял себе, отчего гиппарх Серпентрион может желать моей смерти, и, кстати, зачем кому-либо украдкой подбрасывать мне эту записку. Как мы с шатленой Теклой смеялись над всеми этими шпионами, интригами, плащами, кинжалами, потерянными наследниками… Агия, что с тобой?

– Я тебе отвратительна? Неужели я настолько уродлива?

– Нет, ты прекрасна, только сейчас, похоже, чувствуешь себя неважно. Наверное, не стоит тебе столько пить.

– Вот!

Быстрым движением Агия сбросила свое переливчатое платье, упавшее к ее пыльным, смуглым ногам грудой драгоценных камней. Утром, в соборе Пелерин, я уже видел ее нагой, но теперь (из-за вина ли, выпитого нами; оттого ли, что свет в харчевне был ярче или наоборот; потому ли, что утром Агия, напуганная и смущенная, закрывала руками груди и плотно сжимала бедра) меня влекло к ней куда сильнее. Желание сковало разум и язык; я прижал ее к себе…