— Очень хорошо, сэр.
И снова нечто такое эдакое в голосе. Как-то он по-особенному это сказал. Ну вы понимаете. Костюм ему явно не нравился. Тут я собрался с силами и решил твердо постоять на своем. Что-то подсказывало мне, что, если я не проявлю осторожность и не задушу его в колыбели, он еще. пожалуй, начнет мною командовать. Судя по внешности, он парень из решительных.
Ну а я ничего подобного допускать был не намерен, черт подери. Мне известно много случаев, когда хозяин становился рабом своего слуги. Помню, Обри Фодергилл как-то вечером в клубе прямо-таки со слезами на глазах жаловался, что вынужден был отказаться от любимых рыжих ботинок просто потому, что они не нравились Микину, его камердинеру. Надо, чтобы эта публика все-таки помнила свое место, знаете ли. Для чего незаменим старый добрый прием «железная рука в бархатной перчатке». Им только дай, та-рам, та-рам, что-то там такое, они отхватят… как там говорится?.. отхватят всю десницу.
— Вам этот костюм не нравится, Дживс? — холодно осведомился я.
— Отнюдь, сэр.
— Чем же он вас не устраивает?
— Превосходный костюм, сэр.
— Тогда в чем дело? Выкладывайте, черт возьми!
— Если позволительно предложить, сэр, гладкий коричневый или синий, может быть, в самый умеренный рубчик…
— Какая полнейшая чушь!
— Очень хорошо, сэр.
— Совершеннейший идиотизм, дорогой мой!
— Как скажете, сэр.
У меня возникло такое чувство, будто сделал шаг вверх по лестнице, а ступеньки уже кончились. Я был полон, так сказать, воинственного задора, но воевать, получается, не с чем.
— Ну, тогда ладно, — сказал я.
— Да, сэр.
И он отправился складывать свое хозяйство, а я вновь обратился к «Типам этических категорий» и решил попробовать силы на главе «Идиопсихологическая этика».
Почти всю дорогу в поезде я ломал голову над тем, что могло случиться. Совершенно непонятно! «Уютное» вовсе не тот одинокий загородный дом из дамских романов, куда заманивают юных дев якобы для игры в баккара, а вместо этого обдирают с них догола все драгоценности и так далее. Когда я уезжал, там собралась теплая компания мирных граждан вроде меня. Да дядя никогда бы и не допустил у себя в доме ничего другого. Он довольно чопорный старый педант и любит, чтобы жизнь шла тихо. В то лето он как раз кончал писать не то свою родословную, не то еще что-то в том же духе и почти безвылазно сидел в библиотеке. Его примером наглядно подтверждается то мудрое житейское правило, что всегда лучше перебеситься смолоду. Я слышал, что в молодью годы дядя Уиллоуби был греховодник, каких мало. А теперь на него посмотреть -нипочем не скажешь.
Когда я вошел в дом, Оукшотт, дворецкий, сообщил мне, что Флоренс у себя в комнате — надзирает за тем, как горничная складывает вещи. Оказывается, вечером должен был состояться бал в одной усадьбе милях в двадцати по соседству и Флоренс в компании еще кое с кем из гостей отправляется туда с несколькими ночевками. Оукшотту она велела, по его словам, уведомить ее, как только я вернусь. По этому случаю я пока что забрался в курительную комнату и стал ждать. Вскоре она является. С одного взгляда мне стало ясно, что она вся в волнении, даже, может быть, в сердцах. Глаза на лбу, и вообще весь вид выражает крайнее раздражение.
— Дорогая, — говорю и готов уже, как заведено, заключить ее в объятия.
Но она увернулась с ловкостью боксера легкого веса.
— Оставьте.
— Что случилось?
— Все случилось! Берти, помните, вы перед отъездом просили, чтобы я постаралась завоевать расположение вашего дяди?
— Да.
Это я в том смысле, что, поскольку я в общем и целом пока еще нахожусь от него в некоторой материальной зависимости, не может быть и речи о том, чтобы жениться без его согласия. И хотя ожидать от дяди Уиллоуби возражений против Флоренс у меня не было причин: они с ее отцом еще в Оксфорде вместе учились, — однако в таком деле все-таки лучше не рисковать. Вот я и сказал, чтобы она постаралась обаять старика.
— Вы сказали, что он особенно обрадуется, если попросить, чтобы он почитал мне кусок из своей родословной.
— А он что, не обрадовался?
— Пришел в восторг. Он как раз вчера после обеда дописал последнюю фразу и весь вечер читал вслух, с начала и чуть не до самого конца. Возмутительное сочинение. Скандальное. Ужас какой-то!
— Но, черт подери, наше семейство не такое уж и плохое, мне кажется.
— Это вовсе не родословная. А всего лишь мемуары. И называются «Воспоминания долгой жизни».
Тут я начал понимать, в чем дело. Дядя Уиллоуби, как я уже говорил, вел в молодости жизнь довольно разгульную, так что, предавшись воспоминаниям, он вполне мог выволочь на свет Божий немало разных пикантных подробностей.
— Если хоть половина из того, что там написано, — правда, -продолжала Флоренс, — значит, юность вашего дяди была… ну просто нет слов. Вчера он только раскрыл рукопись и сразу же попал на скандальную историю про то, как в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году его и моего папочку вышвырнули из мюзик-холла!
— За что?
— Я решительно отказываюсь вам объяснить. И вправду, должно быть, что-то из рук вон. В 1887 году так просто из мюзик-холлов не вышвыривали.
— Ваш дядя черным по белому пишет, что мой папочка начал вечер с того, что выпил полторы кварты шампанского, — продолжала возмущаться Флоренс. -И таких историй в его сочинении множество. Там рассказывается один безобразный случай с лордом Эмсвортом…
— С лордом Эмсвортом? Тем самым, что сейчас гнездится в Бландинге?
Это один такой всем хорошо известный старый гриб, сама добродетель, с утра до ночи ковыряет цапкой у себя в саду.
— Именно. Вот почему сочинение вашего дяди — такая гадость. В нем рассказывается обо всех людях, которых хорошо знаешь, которые сегодня являются воплощением корректности. Выходит, что все они в Лондоне восьмидесятых годов имели такие манеры, каких не потерпели бы и в кубрике самого грязного китобойца. Ваш дядя помнит все постыдные поступки всех знакомых в двадцать лет. Например, он описывает один случай с сэром Стэнли Джервас-Джервасом в «Рошервил-Гарденс», с такими ужасными подробностями, оказывается, сэр Стэнли… нет, не могу вам этого пересказать.
— А вы попробуйте.
— Ни за что!
— Да ладно, что вы волнуетесь? Если в этой книге столько смака, ее ни один издатель не напечатает.
— Ошибаетесь. Ваш дядя сказал, что обо всем договорился с издательством «Риггз и Баллинджер» и завтра с утра отсылает им рукопись для немедленной публикации. Они специализируются на таких книгах. Выпустили мемуары леди Карнаби «Восемьдесят интересных лет».
— О, это я читал.
— Тогда, если я скажу, что мемуары леди Карнаби просто детский лепет в сравнении с воспоминаниями ваше го дяди, вы меня поймете. И что ни страница, упоминается имя папочки. Его поведение в молодые годы приводит меня в отчаяние!
— Ну и что же делать?
— Надо перехватить рукопись, прежде чем она уйдет к «Риггзу и Баллинджеру». И уничтожить.
Я чуть не вскочил. Вот это да! Учинить такую шутку — это по-нашему.
— И как вы думаете это проделать?
— При чем тут я? Ведь пакет уйдет завтра утром. А сегодня вечером уезжаю на бал к Мергатройдам и буду обратно только в понедельник. Это должны сделать вы. Я потому вам и телеграфировала.
— Что-о?
Она холодно посмотрела на меня.
— Вы что, отказываетесь мне помочь, Берти?
— Н-нет, но… Послушайте!
— Это ведь совсем просто.
— Но даже если я… То есть, я хочу сказать… Разумеется, все, что в моих силах… Вы меня понимаете…
— Берти! Вы утверждали, что хотите на мне жениться.
— Конечно, но все-таки…
На минуту она превратилась в совершенное подобие своего папаши.
— Я никогда не выйду за вас, если эти воспоминания увидят свет.
— Но, Флоренс, старушка…
— И не спорьте. Считайте, что это вам испытание, Берти. Если у вас достанет отваги и находчивости осуществить этот замысел, я получу доказательство того, что вы вовсе не такой лоботряс и тупица, каким вас считают многие. А если вы этого не сделаете, я буду знать, что ваша тетя Агата была совершенно права, когда называла вас бесхребетным, беспозвоночным и решительно не советовала выходить за вас замуж. Перехватить рукопись, Берти, для вас не составит труда. Нужно только немного решительности.
