— Что?

— Бог его знает.

— Так чего надо?

— Моя фамилия Маллинер. Да. Маллинер. И все.

Собеседник то сплывался, то расплывался. В конце концов, его дело. Хочешь — расплывайся. Главное — сердце, я так считаю.

Мысли эти побудили сказать:

— А вы хороший парень.

— И вы.

— Значит, оба?

— Ну!

— Один и один — два, — уточнил скрупулезный Уилмот.

— Точно.

— Два, — повторил мой родственник, загибая пальцы, а кого? Дже-нет-ле-ме-на. Вот! Хорошие люди, джен-те-леме-ны. Один и один. Нет, два и два. Это вроде четыре? А нас двое… Ладно, не в том суть. Бингли, мне худо.

— Ну!

— Худо. Ду-ша бол-лит. Ик! В общем, душа болит.

— А чего такое?

Уилмот решил открыться замечательному ребенку.

— В общем, так…

— Как?

— Ну, вот так.

— А чего?

— Я ж говорю. Она мне от-ка-за-ла. Замуж за меня не выйдет.

— За кого?

— За меня.

— Не выйдет?

— Нет!

— Ну, дела, — сказал чудо-ребенок.

— Да уж…

— Ну, положеньице! Я так думаю, вам худо.

— Точно. Хуже некуда, — признался Уилмот, тихо плача. — Что делать?

Джонни поразмыслил.

— Вот что, — сказал он. — Подальше есть еще одно местечко. Пошли туда.

— Пошли, — согласился Уилмот. — И в Санта-Монику.

— Это потом. Сперва — в местечко, потом — в Монику. Увидим новые лица…

— Уж этого там хватает.

— Значит, пошли.

Наутро, в 11.00 мистер Шнелленхамер ворвался в большом волнении к своему компаньону, мистеру Левицкому.

— Знаете что? — сказал он.

— Нет. А что?

— Приходил Джонни Бингли.

— Если хочет прибавки, сошлитесь на депрессию.

— Прибавки! Да ему и этого много!

— Кому, Джонни? Кумиру американских матерей? А как же улыбка сквозь слезы?

— Если эти матери узнают, что он карлик, да еще не первой молодости…

— Кроме нас с вами, не знает никто.

— Да? Вчера он надрался с одним моим кивателем. Говорит, вроде бы не признался, но между тем моментом, когда их вышвырнули от Майка, до того, как он тыкнул вилкой лакея, у него выпадение памяти.

— Какой это киватель?

— Маллинер.

— Если он скажет газетчикам, Джонни конец! А у нас контракт еще на две картины, 250 тысяч каждая.

— Вот именно!

— Что нам делать?

— Если б я знал!

Мистер Левицкий подумал.

— Надо выяснить, что известно Маллинеру.

— Но спросить нельзя!

— Мы за ним последим. Какой он?

— Идеальный киватель. Тихий. Вежливый. Как это, на «п»…

— Поганый?

— Предупредительный. Тихий, вежливый, пунктуальный, предупредительный.

— Ну, тогда все просто! Если он будет… ну, наглый или хамоватый, мы и поймем: «Знает!»

— А дальше что?

— Подкупим. И как следует, мелочиться некогда. Мистер Шнелленхамер вцепился в собственные волосы.

— Хорошо, — сказал он, когда боль утихла. — Да, другого пути нет. Скоро у меня совещание. Он там будет.

— Значит, следим за ним, как рысь.

— Кто?

— Рысь. Дикая кошка. Очень любит следить.

— Да? Ну ладно. Я думал, рысь — это что-то такое, у лошади.

Страхи несчастных магнатов обоснованы не были. Если мой родственник и слышал роковую тайну, он ее забыл. Входя в кабинет шефа, помнил он только о том, что при любом движении голова у него треснет.

Однако м-р Шнелленхамер тронул за рукав м-ра Левицкого.

— Видели?

— Что?

— Его. Трясется, как одержимый.

— Да?

— Еще бы.

Действительно, Уилмот вздрогнул, но лишь потому, что шеф оказался абсолютно желтым. Он и сам по себе не поражал красотой, а теперь, тускло-шафрановый и не очень четкий, произвел такое впечатление, что родственник мой задрожал, как соленая улитка.

Мистер Левицкий вдумчиво глядел на него.

— Не нравится он мне.

— Мне тоже, — поддержал его мистер Шнелленхамер.

— Смотрите, закрывает лицо руками.

— Видимо, знает все.

— Да, наверное. Что ж, начнем. Когда придет время кивать, он себя и выдаст.

Уилмот очень любил такие совещания. Делать почти ничего не надо, люди интересные. Но сегодня тут собралось одиннадцать самых нудных сценаристов, да и вообще с той самой поры, как он утром взял льда из холодильника, его томила какая-то меланхолия. Будь он героем русского романа, он бы пошел в амбар и повесился. А так — сидел очень прямо и смотрел перед собой.

Многим он напомнил бы хорошего, многодневного утопленника; но мистер Шнелленхамер видел в нем леопарда перед прыжком, о чем и сообщил компаньону.

— Простите, — осведомилась Мейбл, сидевшая с ним рядом, — как вы сказали, «Лео Пард»? Это новый актер?

— Нет-нет, — спохватился шеф. — Частный вопрос, не для стенограммы. На чем мы остановились?

— Кэбот Деленси сидит на айсберге. Перед его взором проплывают картины былого.

— Какие?

— Вы не сказали.

— Ну, вот и выясним, — сказал шеф. — Что там у него проплывает?

Молодой человек в очках, который вообще-то мечтал открыть магазинчик, предположил, что Деленси украшает витрину пупсами и фестонами.

— При чем тут пупсы? — рассердился шеф.

Автор проекта полагал, что они способствуют торговле.

— Чушь! — воскликнул мистер Шнелленхамер. — Он миллионер, а не торговец.

Пожилой субъект предложил воспоминания об игре в поло.

— Ерунда, — сказал шеф, — Какое поло? Мы должны иметь в виду обычных, скромных жителей Среднего Запада. Верно я говорю?

— Да, — сказал Первый Поддакиватель.

— Да, — сказал Второй.

— Да, — сказал и Третий.

Киватели кивнули. Уилмоту показалось при этом, что в шею ему вонзили раскаленный щуп. М-р Левицкий дернул за рукав м-ра Шнелленхамера.

— Видели, какой взгляд?

— Да. Мрачный. Злобный. Значит, следим.

Совещание продолжалось. Все что-нибудь да предложили, но решил проблему сам шеф.

— Придумал, — сообщил он. — Сидит он на этом айсберге и вспоминает поло. Колоссальная сцена! Ясное дело, спорт. Верно я говорю?

— Да.

— Да.

— Да.

Уилмот поспешил кивнуть и удивился, что голова еще держится.

Этот тихий, вежливый, предупредительный кивок успокоил шефа. Он вздохнул с облегчением. Он расцвел. Он начал ясно и громко:

— Итак, одно видение — поло. Нужно второе, в лирическом ключе. Что-нибудь связанное с женщинами. Романтическая нота.