День в ожидании тянулся мучительно медленно. Жители села, как и раньше, занимались своими делами. Наши попытки узнать от них какие-либо сведения о ночных действиях бандеровцев и гитлеровцев ни к чему не привели.

Под вечер к нам прилетел транспортный самолет Ли-2. Он прибыл за нами. На нем был единственный пассажир из штаба фронта — майор. Командир экипажа тут же, у самолета, сообщил мне две новости.

Первая: Президиум Верховного Совета СССР Указом от 19 августа 1944 года наградил меня второй медалью «Золотая Звезда» и постановил соорудить бронзовый бюст на моей родине.

Вторая новость: американское правительство наградило меня высшим авиационным орденом — «Крест» за авиационные боевые заслуги.

После этого ко мне подошел майор, представился и, поздравив с награждением, тихо сказал:

— Мне срочно надо с вами переговорить. Представителю от штаба фронта я предложил пройтись по аэродрому.

— Хорошо, — согласился он. — Мы как будто будем проверять готовность самолетов к стрельбе с земли.

Из этих слов я понял, что он уже в курсе всей нашей жизни.

— Вы говорили с капитаном Мамоновым?

— Да.

— А почему он не прилетел?

— Завтра явится. С ним произошло недоразумение. Ему не поверили в штабе воздушной армии и сдали его на попечение врачам. Мы, конечно, вмешались. Да и нам тоже встретиться с вами раньше не представлялось случая. Надеялись, что наш агент, находящийся у бандеров, найдет возможность вас предупредить.

Я вспомнил странную записку за подписью «Доброжелатель» и пояснил:

— Он предупредил, но предупредил так, что внес больше путаницы, чем ясности. — И я рассказал, при каких обстоятельствах прилетела ко мне странная записка.

— Видимо, других возможностей он не имел. Да и написать более открыто тоже побоялся… А вообще говоря, пока все идет как и задумано, — одобрил майор наши действия.

— Так вы, значит, знали о параде еще до прилета нашего посланца? — спросил я.

Майор не спеша огляделся и, убедившись, что вблизи никого нет, тихо ответил:

— Да, знали.

— А почему войск не прислали? Этот сброд бандеровцев и фашистов можно было сразу накрыть.

— Это не сброд, а хорошо вооруженный немецкий отряд. При бое с ним на аэродроме ваш полк первым бы попал под удар.

Это меня удивило.

— Одни немцы? А бандеровцев разве не было?

— Фашисты только маскируются под бандеровцев, чтобы отвлечь от себя внимание. На аэродром они пригласили только своих агентов, которые находятся среди бандеровцев и руководителей банд. Немецкие агенты перед парадом оцепили вас и сейчас держат под своим наблюдением… — Майор рассказал об обстановке, сложившейся в нашем районе, и попросил: — Но об этом пока никому ни слова. Все должно идти своим чередом.

Прежде чем идти на КП, я поинтересовался:

— Какая была цель фашистского парада?

— Генеральная репетиция для выполнения своего замысла. И попутно придать уверенность бандеровским главарям в том, что их поддерживает немецкая армия.

Наступила вторая тревожная ночь, такая же темная и гнетущая своей неизвестностью, как и прошедшая. Теперь нами сделано все, чтобы действительно во всеоружии встретить противника.

После получения новых самолетов я был назначен старшим инструктором-летчиком Главного управления фронтовой авиации. В Москве приходилось бывать мало: отчитаешься за командировку — и снова в полет. Главная работа инструктора на фронте: обобщать боевой опыт и на основе его показом и рассказом учить воевать авиационные полки.

С майором Алексеем Пахомовым мы в начале марта сорок пятого года только что возвратились из Восточной Пруссии. Там остался в окружении только гарнизон Кенигсберга. Воздушных боев почти не было: наши войска уже освободили большую часть Польши. После двухдневного отдыха нам приказали лететь в Венгрию. Торопились к озеру Балатон, Там шли большие воздушные бои.

Львов. Мы должны лететь на Як-3. Перед вылетом метеорологи сообщили нам, что Карпаты закрыты облаками, а за горами ясно. Однако метеорологи ошиблись. Там тоже стояла сплошная облачность. Назад возвращаться — бензина не хватит, а плюхаться в Карпатских горах не хотелось. С тревогой порыскали над районом Мукачева, чтобы отыскать хоть какой-нибудь разрыв в облаках.

Покинуть самолеты и выпрыгнуть с парашютами не решились: жалко было, очень жалко бросать новые «яки». По радио договорились лететь на юг: может, и найдем какой-нибудь просвет к земле. Правда, за время поисков мы могли отклониться на запад, а там близко линия фронта. К тому же и ветром могло снести: мы летели на высоте почти восемь тысяч метров. А здесь ветер мог дуть со скоростью до ста километров. Да и на наших полетных картах линия фронта была обозначена неточно. Это, конечно, вносило много неясностей и тревожило: ведь мы могли угодить в лапы к фашистам.

Летим минут пять. От нервного напряжения у меня стрелка компаса сильно дергается, как бы тоже тревожится. Наконец часы показывают время полета десять минут. Это значит — пора прекращать полет: скоро кончится горючее. Приборов у нас не имелось, чтобы пробить облака. Слышу голос Пахомова:

— Арсен, давай выпрыгнем?

— Давай! — согласился я, позабыв, что мне нельзя прыгать с парашютом.

— Впереди маячит просвет. Давай туда! — тут же крикнул напарник.

Наконец нашли «окно». Нырнули к земле. А чья здесь территория? Увидим — разберемся.

Под нами оказалась какая-то большая река. Она широко разлилась. Много еще и мелких речушек. Недалеко большой город. Наверное, Сату-Маре. Скорее к нему: может, там имеется какой-нибудь аэродром. Его нет. Река широкая, и много разных ручейков. Поля все раскисли. Приземлиться на них нельзя: самолет зароется в раскисшую землю и кульбита не избежать. Кабина самолета наполнится жидкой землей, и можно задохнуться.

Наше внимание привлекла шоссейная дорога. По краям ее — деревья и столбы связи. Прикинули. Ширины хватит. Выключили моторы, решив пришоссейниться с выпущенными шасси. Мой самолет побежал ровно. Деревья и столбы мелькали по сторонам. Тормозил вовсю. Машина вот-вот должна была остановиться. Но, на мою беду, левое колесо наскочило на кучу щебенки (эти камушки были припасены для ремонта дороги). Самолет сразу дернуло влево. Колесо оказалось в кювете. Мой «як» клюнул и встал на нос. Кругом тихо. Людей поблизости не видно.